Уильям Бойд - Нутро любого человека

4:35 дня. Глория умерла. Я вошел две минуты назад в ее комнату, а она лежит мертвая. Точно в той же позе, какую приняла за полчаса до того, — голова откинута, ноздри расширены, губы натужно раздвинулись, выставив напоказ зубы. Глаза закрыты, однако полчаса назад, она, как мне показалось, ласково сжала мне руку ладонь, когда я взял ее ладонь в свою.

Вот только колени Глории были теперь приподняты, как будто усилия, которых потребовала последняя попытка глотнуть воздуха, притянули к этой работе все ее тело. Я засунул руки под простыню, ухватил Глорию за лодыжки, потянул их на себя. Ноги выпрямились с такой податливостью, точно в ней еще сохранилась жизнь. Почему я был так участлив к Глории? — спрашиваю я себя. Потому что она мне нравилась; потому что мы были любовниками, разделившими какую-то часть наших жизней. Потому что она была моим другом. И еще потому, что в сделанном мной для Глории я вижу с охотой исполненный долг и думаю — с надеждой, — что за это кто-то сделает то же самое и для меня. Нелепость, я знаю, иллюзорные мечтания. Такие сделки с жизнью не заключаются, тут quid pro quo [208] Услуга за услугу ( лат .) — Прим. пер. не проходит.

В холодный апрельский день крематорий „Долина Патни“ представляет собой, должно быть, одно из самых траурных и гнетущих мест во всей стране. Нелепая викторианская часовня изобретательно исполняет сразу две роли, поскольку крематорий стоит посреди огромного, раскидистого, неопрятного некрополя. Часовню окружают, нависая над нею, темные тисы, подобные гигантским монахам в капюшонах, сообщающим еще большую мрачность этой и без того мрачной сцене.

На похороны пришел Питер, а кроме него, — удивительное число незнакомых мне людей: прежних коллег Глории, каких-то смутных родственников. Питер спросил у меня, где она умерла. В моей квартире, ответил я. В твоей квартире? Весь стародавний, полный подозрений антагонизм Питера немедля воскрес, отчего лицо его бросило в краску. Впрочем, он совладал с собой: ты очень добр, старина, сказал он.

У себя в отеле он стал более многоречив, осыпал меня вопросами — очень ему любопытно было узнать, почему его прежняя жена умерла в полуподвальной квартире его же самого старого друга. Он спросил, действительно ли Глория нравилась мне. Конечно, сказал я: ее общество всегда было удивительно интересным — такая веселая, такая прямая, такая чудесная грубиянка.

— Понимаешь, мне кажется, я никогда ее по-настоящему не знал, — озадаченным тоном произнес он.

— Господи-боже, ты же был ее мужем.

— Да. Но я думаю, тут было скорее упоение сексом. Никогда не встречал другой женщины, способной так, как Глория, ну, ты знаешь, растормошить меня.

Мы заказали в номер сэндвичи и продолжали атаковать бутылку виски. Я обратил внимание на то, что лакей назвал Питера „мистером Портманом“. А чем тебя Скабиус не устраивает? — спросил я.

— Я не должен был здесь появляться — если мой финансовый управляющий узнает, что я в Лондоне, его хватит сердечный приступ.

— А, налоги. Как мило, что ты приехал. Глория была бы очень тронута.

— Просто хрен знает что такое, эти налоги. Я вот подумываю об Ирландии. Похоже, писатели там подоходного налога не платят. А с другой стороны, рискованно — все-таки ИРА.

— Не думаю, Питер, что ИРА изберет тебя своей мишенью.

— Ты шутишь. Да там любой с таким профилем, как у меня, подвергается риску.

— В Ирландии отличные дома, — сказал я. Не стоило продолжать этот разговор.

— А почему ты не уедешь? — спросил он. — Как ты можешь жить здесь, при таких-то налогах? Два месяца работаешь на себя, а следующие десять на сборщика налогов.

— Я веду очень простую жизнь, Питер. Очень простую.

— Так и я тоже, черт подери. Ох, пожалею я об этом виски. Если бы мой доктор увидел, как я его пью, он умыл бы на мой счет руки… Как дела у Бена?

— Рак. Простата, — но, похоже, он выкарабкивается.

Эта новость Питера удручила и он принялся перечислять собственные невзгоды — артериосклероз, стенокардия, все возрастающая глухота. Мы разваливаемся, Логан, все повторял он, мы жалкие старые развалины.

Я не мешал ему пустословить. Я себя старым не ощущаю , хоть, должен сказать, признаков старения у меня более чем достаточно. Ноги мои отощали из-за того, что ссохлись мышцы, — и стали почти безволосыми; ягодицы исчезли, пустое седалище штанов теперь свободно свисает с меня. И вот еще занятно: конец с яйцами выглядят более дряблыми, отвислыми, свободно болтающимися между ног. Мало того, когда вылезаешь из горячей ванны, кажется, будто они увеличились в размерах. Это нормально или присуще только мне?

Забыл сказать, что в разгар всех горестей с Глорией получил из конторы Ноэля Ланджа письмо, сообщавшее, что по завещанию месье Кипрена Дьюдонне [209] Кипрен Дьюдонне умер в 1974-м, в возрасте восьмидесяти семи лет. я стал владельцем собственности во Франции. На какой-то безумный миг я решил, что речь идет о загородном доме Кипрена в Керси, однако, приглядевшись к адресу и сверившись с атласом, понял, что это дом в Ло, maison de maître [210] Родовое поместье ( франц .) — Прим. пер. близ деревни, носящей имя Сент-Сабин. Ну я и написал в ответ — продайте все. Глория тоже оставила мне все, чем владела, а это сводится к 900 фунтам на ее счете (спасибо, Пабло), двум чемоданам с одеждой и содержимому контейнера, хранящегося на складе в Сиене. И что я буду с ним делать? Что мне действительно требуется, так это завещатель побогаче.

[В понедельник 7 июня, в 11:30 утра, ЛМС, переходивший Люпус-стрит, был сбит ехавшим с недозволенной скоростью почтовым фургоном и получил серьезные увечья. Скорая помощь отвезла его в больницу Св. Фомы, где ему сделали срочную операцию. Помимо разрыва селезенки и трещин в черепе, он получил три серьезных перелома левой ноги, не говоря уже о множестве ссадин и ушибов по всему телу.

После операции (ему вставили в ногу стальные спицы) ЛМС перевезли в больницу Св. Ботольфа, в Пекхэме, где его поместили в палату № 3. Дневник возобновляется через четыре недели после несчастного случая.]

Одна из старых дам, что бродят по палате со сборниками головоломок и комплектами принадлежностей для вышивания, снабдила меня шариковой ручкой и блокнотом, так что я смогу, наконец, записывать мои впечатления от этого адского места. Швейцарский рулет и комковатый заварной крем, в третий раз на этой неделе. Простите, но швейцарский рулет это не пудинг; швейцарский рулет это такой сладкий пирог. Кто-то в отделе поставок прикарманил деньги, которым предстояло пойти на покупку нормального пудинга. Вполне типично для нашего заведения — построенного в девятнадцатом веке и все еще припахивающего ценностями и обыкновениями этого века. К примеру, палата № 3 это огромное помещение с высокими потолками, схожее с сельским клубом или школьной часовней, построено оно было именно как больничная палата — в трех его стенах прорезаны высокие узкие окна, дабы впускать сюда как можно больше „целительного“ солнечного света. В палате тридцать коек, в два раза больше, чем было задумано изначально, медицинский персонал выбивается из сил, он изнурен и очень вспыльчив. Я провел две беспомощных недели в центральном проходе, пока Пауле — единственной сестре, которая мне нравится, — не удалось перевести меня в угол. Так что теперь у меня только один сосед, хоть он и постоянный здешний обитатель: старый пропойца, оставляющий желать много лучшего. Стоят теплые июльские дни, палата сильно напоминает парник. В полдень мы лежим, задыхаясь и обливаясь потом, на койках, те, у кого хватает энергии или сил, сбрасывают с себя одеяла и обмахиваются газетами либо журналами. На ядовитых, болотных запахах, которые поднимаются от выставленных напоказ простыней, я задерживаться не стану. Все это дает некоторое представление о физическом состоянии людей викторианского века: если вдуматься, каждому из них, наверное, было нестерпимо жарко в летнее время — одежды тогда носили плотные, многослойные, а снять сюртук означало проявить невоспитанность. И от мужчин, и от женщин, должно быть, жутко несло потом. А тут еще кучи конского помета на улицах… Лондон девятнадцатого столетия вонял, надо полагать, как выгребная яма.