Уильям Бойд - Нутро любого человека

Мило-Плаж порекомендовал мне, — взяв с меня обещание никому об этом не говорить, — Янник Лефрер-Бруно, которому я рассказал о своей потребности еще раз побывать у моря. Он также попросил сказать Иветт Пелегри, владелице отеля, что я его друг. По-моему, на ее гостеприимстве это почти не отразилось. Иветт, полногрудая женщина с крепким лицом и яркими рыжеватыми волосами, сознающая, что ее ресторан — лучший на этом участке побережья. Вследствие чего она взвинчивает цены, отваживая молодежь и туристов; ее клиентура: люди обеспеченные либо стареющие — или и то, и другое сразу. Я в этом году хорошо заработал, сдавая лачугу, и решил, что заслужил праздник. Поселился я здесь поначалу на неделю, но теперь идет уже вторая. Сплю я хорошо и завтракать выхожу на террасу поздно. Потом брожу по городу, покупаю газету, а ко времени ленча обычно перехожу через дюны на пляж, и там выпиваю пива и съедаю бутерброд в одной из пляжных хибарок. Обедаю ровно в 8:00 — „У Иветт“: неизменные устрицы, жареная рыба, tarte du jour [243] Дежурный торт ( франц .) — Прим. пер. и бутылка вина. Вино могло бы быть и получше, и потому я спросил у Иветт, не станет ли она возражать, если я буду приносить собственное — нет проблем, ответила она, пока вы готовы приплачивать le petit supplement [244] Немного сверху ( франц .) — Прим. пер. .

Так что я сижу сейчас в тени под зонтом на дощатом настиле пляжной хибары, в руке у меня стакан пива, на коленях книга, я разглядываю приходящих и уходящих людей и слушаю шипение волн, встающих, уплощающихся и разбивающихся о песок. Надо бы поступать так каждый год, пока хватает денег и сил, — они благотворно действуют на душу, такие вот несколько дней.

Я как раз нашел опрятное решение для сложного скачка во времени, который собирался произвести в „Октете“, уже приближался ленч, я открыл бутылку вина, и тут позвонила Габриэль. [245] Это позволяет отнести происходящее к лету 1987 года. Телефон у ЛМС появился в марте. Сильно сдавленным голосом она спросила, не могу ли я немедленно приехать к ней. Я вскочил на мотоциклетку и покатил в Ла Сапиньер. Габриэль ждала меня на дороге у ворот, курила. Мы даже не поцеловались в знак приветствия, — она просто указала, ни говоря ни слова, на доску.

Доска была основательно изуродована, похоже на то, что по ней несколько раз с силой ударили чем-то острым, киркой, быть может, отчего в камне появилось пять-шесть больших выбоин, полностью обезобразивших его поверхность. Глаза Габриэль были красны от сердитых слез, ее сотрясал с большим трудом подавляемый гнев. „Кем надо быть, чтобы сделать такое, Логан?“ — спросила она по-английски, словно не желая пятнать французский язык разговором об этом прискорбном надругательстве. Жандармов она вызывала? Конечно. Что они могут? Ничего. Молодежь, вандалы — покажи им что-нибудь новое, они тут же захотят разрушить его. И тут она заплакала, — меня это очень растрогало, — я обнял ее за плечи и отвел в дом. Остался у нее на ленч; Габриэль медленно приходила в себя, строила планы о том, чем заменить камень — быть может, лучше всего отлить доску из металла. Я поприветствовал эту идею.

Ночью темная мысль: все мы желаем себе смерти внезапной, но ведь знаем же, что выпадает она далеко не каждому. Так что кончина наша — это окончательное проявление везения или невезения, последняя добавка к их накоплениям. Однако природа предлагает нам некую форму утешения — это соображение вдруг осеняет меня, пока я гадаю о том, как уйду. Чем более затянута, болезненна и недостойна наша кончина, тем сильней мы желаем смерти, — мы ждем не дождемся окончания жизни, мы алчем, алчем забвения. Но утешение ли это? Пока ты сравнительно здоров и благополучен, ты хочешь оставаться здесь так долго, как сможешь, страшишься смерти, отвергаешь ее. Разве лучше стремиться к концу?… Мне вот уже за восемьдесят — беззубый, хромающий, с бурым туманом, время от времени опускающимся на меня, но в остальном я благополучен настолько, насколько можно этого ожидать, — и я обнаруживаю, что прошу мироздание дать мне еще чуточку везения. Внезапный уход, пожалуйста. Просто выключите свет.

Сегодня задумался вдруг о Дике Ходже, вспомнил совет насчет поведения в обществе, который он дал мне когда-то на случай, если я вдруг попаду на какой-нибудь званный обед — поддерживай разговор. Нет ничего проще, заявил Дик: чтобы беседа не прерывалась, просто ври напропалую. Скажи, к примеру, женщине справа от тебя: „Я ужасно страдаю от бессонницы, — а как спится вам?“. Или поведай, что прежний муж твоей жены грозится тебя убить. Или что неделю назад на тебя напали грабители. Скажи, что был знаком с одним из тех, кто погиб в недавней авиакатастрофе, или что слышал, будто член королевской семьи обратился в ислам. Разговоры на этих обедах по большей части настолько скучны, что ты на долгое время прикуешь к себе жадное внимание аудитории. Этот прием никогда не подводит, сказал он.

Интересно отметить, что надругательство над памятью отца Габриэль практически не пробудило в Сент-Сабин сочувствия к ней. Норберт пожимает плечами — Les jeunes . Дидье и Люсетт замечают, что такое случается. Только Жан-Робер говорит, что, возможно, у кого-то имеется зуб на ее отца. Жан-Робер перебрался в Сент-Сабин в 1950-х и потому о годах войны ничего не знает, однако, ему удается — посредством ряда красноречивых изменений интонации и гримас, которые он состраивает, намекнуть на то, что Сент-Сабин хранит немало мрачных секретов. Он слышал определенные разговоры: „Кое-кто из людей, стариков…“. Дальше этого он не идет.

Это же самое я, в следующий рыночный день, обнаружил и сам, приглядываясь к старожилам, стоящим группками и беседующим. 1940–1944: почти у каждого, кому за шестьдесят, есть что порассказать о жизни Сент-Сабин во времена Оккупации. Некоторых из этих пожилых людей я хорошо знаю, однако на эту тему они разговаривают с большой неохотой, — а я вовсе не хочу переворачивать камень, чтобы посмотреть, какие блеклые и квелые, перепуганные создания корячатся под ним.

Я заговорил об этом с Люсьеном. Он засунул руки в карманы и уставился в землю.

— Это просто позор, — понукал его я. — Она удивительно милая женщина. И очень расстроена.

— Еще бы, — сказал Люсьен. — Но только было ли у нее разрешение?

— Разрешение на что?

— Прежде всего, на сооружение такого мемориала.

— Это ее владение, она может делать в нем все, что хочет. Ей не требуется разрешения, чтобы почтить память отца.

Люсьен взглянул на меня в упор:

— По моему опыту, если ты оказался в чужих краях, всегда лучше спрашивать разрешения.

Потом он улыбнулся, показав свои красивые серебряные зубы, и пригласил меня к обеду.