Нина Воронель - Тель-Авивские тайны

Было совершенно темно — в субтропиках ночь накрывает землю мгновенно, не растрачиваясь на сумерки и прочую сентиментальную чушь. Лица прохожих на миг возникали в светлой капельной дымке под фонарями и тут же исчезали в темноте. Растроганная Женькиным неожиданным великодушием, я зашлепала по лужам, переживая снова подробности этого сумбурного дня, пока не наткнулась на главное — на ночной скандал с мамой. Я даже остановилась, потрясенная не столько ужасом происшедшего, сколько тем, что я могла об этом забыть.

Всю дорогу домой я пыталась представить себе разные душераздирающие сцены, которые я могу там застать, особенно, когда, подойдя к дому, обнаружила, что во всех окнах темно. Но моего воображения не хватило на то, что я увидела, когда открыв дверь своим ключом, прошла на кухню — там свет, оказывается, горел, просто кухонное окно выходило на другую сторону.

Никита сидел на расстеленных на полу газетах и лепил что-то непотребное, а абсолютно голая мама стояла на хлипком сохнутовском табурете, кокетливо поставив одну согнутую в колене ногу на источенный временем мрамор кухонного стола. Оба были так увлечены, что даже не заметили моего появления. Но я заметила, что на кухне страшный холод, какой всегда бывает в нетопленых тель-авивских квартирах дождливой зимой, и что мамина не слишком юная спина вся вспупырилась лиловой гусиной кожей.

— Вы что, спятили тут оба? — завопила я, слегка разряжая этим криком свои перенапряженные нервы.

Они повернули ко мне абсолютно потусторонние лица, явно не понимая, кто я и чего ору. Но меня уже понесло.

— Сейчас же прекратить это безобразие, — не помня себя, взвизгнула я и, растоптав по дороге Никитине творение, рванулась к табурету. Я схватила в охапку свою старую идиотку-мать и бережно поставила ее на пол: она так заледенела, что могла рассыпаться на мелкие осколки при неловком приземлении.

— Чего ты? — спросил Никита, как всегда, обезоруживающе кротко, бережными пальцами устраняя ущерб, нанесенный его глиняному детищу моим яростным каблуком. — Мы ведь работаем.

— Ты не видишь, как она закоченела? Или ты хочешь, чтобы она заболела насмерть? — лицемерно запричитала я, заворачивая маленькое мамино тельце в теплую шаль: ее выступление перед Никитой в обнаженном виде волновало меня куда больше, чем ее здоровье.

— Представляешь, я уговорила Никиту найти пластическое выражение для идеи вечно-женственного! — радостно сообщила мама, выпрастывая из-под шали свои сморщенные сиреневые лапки.

— Еще бы, кто лучше тебя может представлять идею вечно-женственного! — вяло пробормотала я, чувствуя, как мое раздражение уступает место свинцовой усталости. — Беги оденься, а я пойду спать.

— Так рано? — удивилась мама. — Мы же не ужинали.

Но мне было не до ужина. После бессонной ночи и бурного рабочего дня я хотела только одного — спать, спать, спать.

Однако выспаться в эту ночь мне не удалось, меня разбудил надсадный телефонный звонок. Чертыхаясь, я пыталась на ощупь найти во тьме этого пронзительно звенящего монстра, но спросонья никак не могла. Вспыхнул свет — в комнату в тревоге вбежала мама:

— Кто может нам звонить среди ночи?

Это был Женька — он поспешно сказал:

— Нонна, прости, что пришлось разбудить, но случилось несчастье. Ты ведь говорила, что твоя мама — врач? Я уже вызвал тебе такси — бери маму и приезжай немедленно.

— Но она уже на пенсии, — сонно пробубнила я.

— Это не важно, важно, чтобы все осталось в семье, — отрезал Женька.

Где-то в трубке на заднем фоне рыдал высокий ломкий голос, и сердце мое екнуло: Дина! А такси уже гудело под дверью.

Через минуту мы с мамой, одетые кое-как, загрузились в такси и помчались по спящему городу, разбрызгивая фонтаном дождевые лужи.

Дина лежала на кровати в спальне Платиновой, которая была ближе всех к ванной. Лицо у нее было голубовато-белое, словно вылепленное из алебастра, и нельзя было понять, дышит она или нет.

Пока мама осматривала ее, Зойка нашептала мне, что где-то к концу ночи Дина, вероятно, выскользнула в спальную квартиру, заперлась в ванной и вскрыла себе вены. Сперва никто ее не хватился, — было полно клиентов и все были навеселе. Но когда все разошлись и в ванную образовалась очередь, Зойка заметила, что Дины среди них нет и подняла тревогу — мне почему-то верится, что точное время тревоги было между ними сговорено. Тамаз взломал дверь — Дина, в зеленом кружевном платье, лежала без сознания в ванне, полной крови. Кровь была всюду — на стенах, .на полу и даже на потолке.

Мама моя оказалась на высоте — выбегая из дому, она не забыла захватить свой профессиональный чемоданчик, который всегда содержала в полной боевой готовности с тех пор, как вышла на пенсию.

Она быстро сориентировалась, сделала все нужные уколы, перевязала Дине кисти рук и вернула ее к жизни, прописав ей три дня полного покоя.

Надо признать, Женька заплатил маме щедро. Впрочем, щедрости его хватило ненадолго: назавтра Зойка донесла мне, что он пригрозил вычесть эти деньги из Дининых заработков. Но Дине это было все равно — на отдачу долга Феликса она уже заработала, а остальное ей было без разницы. У нее была теперь только одна цель — добраться до Феликса с деньгами, пока его не прикончили.

Все эти три дня, что Дина безмолвно пролежала в постели, Женька с Тамазом по очереди дежурили в спальном помещении, пока я там убиралась. Зойка перехватила меня как-то на кухне и шепнула, что теперь они сторожат Дину день и ночь. Неясно, чего боятся, — то ли что она опять чего-нибудь с собой сотворит, то ли что попытается через меня передать записку на волю.

Но однако они недосмотрели — она умудрилась сунуть записку в руку маме, которую на второй день я снова привезла по требованию Женьки, так как Дина грохнулась в обморок по дороге в туалет. Я так и не знаю, она притворилась или и вправду потеряла сознание, потому что записка у нее была заготовлена заранее — то ли в расчете на приезд мамы, то ли просто так, на всякий случай. Записка была лаконичная и четкая: «Тетя Нонна, пожалуйста, суньте мне под подушку записку с адресом нашего заведения и с телефоном пожарной команды и скорой помощи. Если останусь жива, век буду за вас бога молить».

После прочтения этой записки все романтические струны в душе моей мамы зазвенели так пронзительно, что мне потребовалось немало изворотливости, чтобы ее обезвредить. Пришлось рассказать ей про долг Феликса и про диссертацию Дины и взять с нее обет молчания, потому что мама никогда не умела хранить тайны, хоть свои, хоть чужие.