Нина Воронель - Тель-Авивские тайны

Я думаю, хватит и не на одну.

Женька зашаркал где-то близко и напомнил свистящим шепотом:

— Кончай, каждая минута с Москвой стоит кучу денег.

— Я должна бежать, дорогой, — заторопилась Дина, — меня ждет автобус — мы едем сегодня в Кумранские пещеры сверят песчинки на наших свитках с образцами тамошнего песка. Ну конечно, люблю. Я часто с тобой говорю по ночам. Ты не слышишь, как я зову тебя из темноты: Феликс, Феликс, Феликс!

О господи, как я сразу не сообразила, — конечно, Феликс! Тот самый Феликс с восьмого этажа — она была в него влюблена еще в детском саду! Она ведь из тех идиоток, которые любят на всю жизнь.

Я очень хорошо помнила этого длинноногого кудрявого паршивца, по которому сохли все девчонки нашего дома. В этом дрянном парне с младых ногтей был сосредоточен убийственный заряд таинственного мужского магнетизма. Того самого, наверно, который Никита так мучительно пытался выразить шеренгам своих уродов с членами. А Феликс просто нес его в себе от рождения.

Не знаю, как этот трюк удался его вполне заурядным родителям, усердно сеявшим «доброе, вечное» в неплодородную почву социалистической словесности. Может, именно эти титанически усилия и помогли им родить дитя, лишенное каких бы то не было талантов, кроме эротического магнитного поля, которое затягивало всех без исключения особей женского пола. Клянусь, я потому его и заприметила в многоликой толпе писательских детей — стоило ему войти в лифт или в соседний овощной магазин, как все бабы вокруг, независимо от возраста, начинали вращаться в его орбите: заигрывать с ним, улыбаться и непотребно хихикать.

В те годы всем было известно, что Дина в него влюблена, А он, щедро оделявший других своим мимолетным вниманием, именно ее всегда избегал. Наверно, чувствовал, что любовь ее смертельна, и не хотел связываться. На том я оставила их семь лет назад и забыла о них. А они, оказывается, сладили между собой — надо же, какой оборот!

Телефон звякнул отбой — Дина закончила разговор. Секунду было тихо, потом раздался звон и грохот, словно тяжелый металлический предмет покатился по каменному полу, обгоняемый Женькиным воплем:

— Ты что, очумела? Ты могла меня убить!

— Жаль, что не убила! — сказала внятно Дина, и каблучки ее процокали по плитам коридора в сторону спален.

— А телефона тебе не жаль? Он еще может тебе пригодиться! — завизжал ей вслед Женька.

Ага, значит она бросила в него переносной телефон, он обычно держал его у себя в конторе, а тут вынес ей в салон — в контору он никогда никого не впускал. Не удостоив его ответом, Дина с треском захлопнула за собой кухонную дверь, и все стихло.

Дождавшись момента, когда Женька, наконец, убрался к себе в контору, я выскользнула из чулана в кухню, чтобы сделать себе чашечку кофе. И застыла на пороге. Дина стояла у раковины спиной ко мне.

Услышав шорох за спиной, она резко обернулась, словно ожидала нападения сзади, — и увидела меня. Лицо ее отразило крайнее смятение — она ведь не знала, что я здесь. А я тоже хороша: уставилась на нее в легком обалдении — я до того не замечала, какая она красивая. Я ведь никогда не видела ее в рабочей, так сказать, одежде — в платье с глубоким вырезом, с румянами на щеках и с подведенными глазами. Красота в ней была какая-то особая, — тихая, что ли, с первого взгляда не бросающаяся в глаза, — она раскрывалась медленно, проступая наружу из-под пленки обыденности, как переводная картинка.

Мы с ней постояли так секунду, пялясь друг на друга, а потом она вдруг шагнула ко мне, уткнулась носом мне в ключицу и заревела:

— Тетя Нонна, что я наделала! Что я наделала!

Смешно получилось, что она по старой памяти назвала меня тетей, эта здоровенная дылда, на полторы головы выше меня. Я не успела ничего ответить, потому что в кухню, вопросительно принюхиваясь, вбежал Женька:

— Вы что тут замышляете, девочки?

Дина выпрямилась — ей пришлось изрядно наклониться, чтобы поплакать на моей груди, — и, не взглянув на Женьку, молча вышла. Тогда он уставился на меня — наверно, ждал от меня ответа, но я разыграла полную невинность и, как ни в чем не бывало, стала насыпать кофе в чашку. Может, Женька продолжал бы допытываться, о чем мы с Диной шептались, но тут притопал Тамаз, запер на засов дверь в спальни и начал устраивать себе постель на раскладушке у порога. Он всегда спал там в мои рабочие часы и даже вой пылесоса не мог его потревожить.

— Иди спать, Женька, — сказал он, уминая подушку, — хватит суетиться.

Женька еще пару секунд глядел на меня испытующе, пытаясь оценить степень нанесенного ему ущерба, но мои глаза были прозрачны и чисты — я ведь недаром говорю, что хранение тайн стало моей второй профессией. Он понял, что ничего от меня не получит, — в его деле быстрое понимание — залог успеха, махнул рукой, — ладно, дескать, давай забудем! — и пошел спать в контору.

Все заснули, а я взялась за свою дорогую швабру и тут же выбросила из головы Дину и ее драму — мне было, о чем подумать. Я совершенно не представляла, как может разрешиться моя семейная драма, сильно напоминавшая детскую задачку про волка, козу и капусту в одной лодке.

Привычно сортируя белье и вытряхивая окурки из пепельниц, я мысленно перебирала все возможные варианты ее решения, но никак не могла спасти козу от волка или капусту от козы. Я даже не заметила, как прошло время — девицы проснулись и начали вяло выползать в салон в халатах и шлепанцах, и Тамаз позвал меня убирать спальни. И тут я обнаружила, что Зойка осталась валяться в постели — как она мне объяснила, под предлогом месячных. Вообще месячные были темой постоянного скандала между Женькой и девицами. Он показывал им какие-то расчеты своих убытков и настаивал, чтобы они работали, невзирая ни на что, а они требовали законного отпуска хотя бы на три дня. Требовали собственно, не все: Платиновая и Хныкуша были согласны на все, так как Женька выдавал им наркотики только в рабочие дни, а Дина никогда не уклонялась из каких-то своих соображений.

А соображения у нее, как рассказала мне Зойка, были романтические до неправдоподобия, они как бы вполне соответствовали ее характеру, хотя мало вязались с общим циничным житейским раскладом.

Все начиналось и кончалось Феликсом. Два-три года назад Феликс, наконец, обратил внимание на Дину, которая по-прежнему никого, кроме него, не хотела замечать. Возможно, его внимание было сильно подогрето тем, что после смерти родителей Дине досталась их шикарная писательская квартира, уставленная старинной мебелью и увешанная картинами выползших из подполья модернистов, которые стали быстро подниматься в цене. Тем более что его собственные высоконравственные родители пребывали в полном здравии, умирать не собирались и образ жизни сына решительно осуждали. Так что ему оказалось очень кстати переехать к Дине, которая за это время успела закончить археологическое отделение университета и поступить в аспирантуру.