Нина Воронель - Тель-Авивские тайны

Честно говоря, их романтические отношения и по сей день сводят меня с ума! А тогда, перед покупкой печи, это было просто невыносимо: они целые дни напролет ворковали как два голубка. Я даже подумывала как-нибудь в разгар рабочего дня смотаться домой и застукать их на месте. Но не успела — внезапно обстоятельства в нашем «Самоваре» переменились роковым образом.

Прихожу я как-то утром, звоню в дверь условным звонком, Тамаз мне отворяет, а внутри, вместо привычной тишины — шум, говор, визг. В прихожей навалены чемоданы и сумки, и в салоне полно девок:

все сонные, злые, сидят, развалясь в креслах. А одна, темноглазая, с короткой платиновой стрижкой, стоит у окна, нога на подоконнике, — подоконники в салоне были низкие, на уровне колена. Была она как птица, готовая к полету, хоть лететь было некуда, все окна у нас были забраны литыми чугунными решетками — а перед ней извивался Женька — хватал за руки, заглядывал в глаза.

— Ну, чем плохая квартира, — бормотал он, — мы тут все устроим, будет лучше прежней!

Платиновая на него сверкнула глазом — такая и убить может:

— Что ж, — и работать тут, и жить?

— А чем плохо, — заюлил Женька, — на дорогу время не тратить!

— А закон такой есть, — отрезала Платиновая. — Не блядуй, где живешь, не живи, где блядуешь!

Все заржали, и тут я услышала неповторимый, знакомый мне смолоду смех, высокий и ломкий, как ножом по стеклу. Я обернулась и увидела их обеих, Дину и Зойку, — они стояли в дверях кухни.

Хоть я давно их не видела, но сразу узнала. И глазам своим не поверила — может, это у меня галлюцинация как скрытая форма ностальгии? Потому что при виде этих девчонок — впрочем, уже и не девчонок, а молодых кобыл, — на меня нахлынула вдруг вся моя забытая московская жизнь. Так хорошо, так сладко нахлынула, — с рухнувшими надеждами и со слезами, с запахом сирени по весне и с хрустом снега по морозцу, я даже почувствовала щекой ворсистую влажность высокого воротника своей давно не существующей шубы из настоящего меха, которую я справила себе в первый год своего первого горького замужества. Время остановилось, и кинолента памяти прокрутилась на десять лет назад. На этой ленте молодая женщина, как две капли воды похожая на меня, шла по заснеженному двору с моим первым мужем, и вдруг со смехом, высоким и ломким, как ножом по стеклу, под ноги им выкатились на маленьких лыжах две нимфетки, Беляночка и Чернявочка, и все четверо кубарем полетели в высокий белый сугроб. Чернявочка первая выбралась из снежной кучи, встала над моим мужем на колени и выдохнула ему в лицо:

— Меня зовут Зойка, а ее Дина, мы знаем наизусть все ваши стихи.

Я не сомневаюсь, что они бросились нам под ноги нарочно, — ведь мой первый муж был молодой, подающий надежды поэт по прозвищу Поэт (с большой буквы) и его обожали школьницы. Мы с ним жили в маленькой однокомнатной квартирке на первом этаже писательского дома, где все жильцы были писатели. Это даже трудно представить человеку из другого мира — дом, в котором все жильцы как один — писатели, ну вроде как наш бардак, где все девушки — однозначно профессиональные бляди. Одна только Зойкина мама ничего не писала: она работала при нашем доме дворником, — зимой сгребала снег, а летом полола и окапывала цветочные клумбы. И хоть отец Дины был весьма процветающий драматург, почти что классик, верховодила в их дружбе Зойка, которая лучше всех знала, с какой стороны хлеб намазан маслом.

Хоть я давно не видела этих девчонок, они не настолько изменились, чтобы я могла их с кем-нибудь спутать. Они тоже меня сразу узнали и шарахнулись в кухню. Они, наверно, подумали, что я зашла зачем-то на минутку — откуда им было знать, что я работаю в этом заведении уборщицей? Это было так же невероятно, как и то, что они работали тут блядями.

Платиновая тем временем продолжала выступать, пока Тамаз не шепнул Женьке что-то на ухо. Женька обернулся, увидел меня и тут же воспользовался, чтобы сменить тему. Он обнял меня за плечи как лучшую подругу и провозгласил: — Знакомьтесь, девочки, это наша Нонна! Девочки уставились на меня, недоумевая, на хрена я им нужна. Но Женька быстро разъяснил:

— Она убирает за вами ваше дерьмо.

Глаза девочек сразу заволоклись пленкой безразличия — им было без разницы, кто за ними убирает. Глаз было четыре пары: кроме Платиновой, все светлые, сероголубые, с разной примесью зелени и серебра. Я им спела:

Над дорогой смоленскою как твои глаза

Две вечерних звезды — голубых моих судьбы!

Три пары серо-голубых дрогнули и помягчели, а Платиновая без слова повернулась на каблуках и шагнула в кухню, откуда навстречу ей вышла Зойка. Она уже смекнула, что должность моя долгосрочная и прятаться от меня бесполезно, она тихо встала у Женьки за спиной и, глядя мне в глаза, приложила палец к губам: молчи, мол, молчи! За плечом ее появилась Дина и повторила тот же жест — взгляд у нее был умоляющий.

Вот жизнь-карусель, какие бывают встречи! Сколько лет я их не видела, Беляночку и Чернявочку? Они и тогда были хороши, а за эти годы стали еще краше — Зойкин неведомый папаша был азиатский чучмек, отчего глаза у нее были длинные и раскосые под гладкой смоляной челкой. А в Дине русско-еврейская смесь переливалась всеми оттенками золота — особенно прекрасна была мелкая россыпь веснушек, более темных, чем волосы и глаза.

В те далекие дни они частенько захаживали к нам в квартиру — не ко мне, конечно, а к Поэту. Заходили они всегда вдвоем, Зойка выступала впереди, зажав тетрадку со стихами в трепетной руке, Дина маячила у нее за спиной.

— Можно, я почитаю вам свои новые стихи? — прерывающимся голосом спрашивала Поэта Зойка.

Поэт вскакивал из-за стола и изображал глубокий интерес:

— Читай, читай! — он очень дорожил вниманием нимфеток.

Пока Зойка читала ему свою детскую чушь, он ощупывал взглядом все холмики ее полудетского тела — не потому, что был у него особый эротический зуд, а потому, что согласно своему поэтическому образу он всегда должен был играть серенаду на туго натянутой сексуальной струне. Ну он и играл, бедняга, пока не надорвался.

У Дины с Поэтом точно ничего не было — она жила по принципу «умри, но не давай поцелуя без любви», а за Зойку я бы не поручилась. Тем более что как дочь дворничихи она всегда старалась подняться по социальной лестнице, хоть и в краткосрочной блядке, но с повышением. Я к ней за это никаких претензий не имела, мне к тому времени про Поэта все уже было ясно, так что мы были даже как бы подружки, именно с ней, а не с Диной — у той были смертельные принципы и на дружбу тоже.