Нина Воронель - Тель-Авивские тайны

Впрочем, в этой, в каком-то смысле загробной, жизни все прошлые страсти-мордасти уже потеряли всякий смысл. Смысл имела только сегодняшняя реальность, сколь бы бессмысленной она ни представлялась, на первый взгляд.

Почуяв напряжение за спиной, Женька обернулся. Лица моих девчонок тут же приняли выражение сонной скуки — как у всех. Они меня в упор не узнавали — что ж, не хотите, как хотите, мое дело убирать. Я взяла свои ведра и швабры и прошла на кухню. Только я вышла из салона, как девки завопили все разом. Разобрать, что они кричат, было трудно, только одно слово прорывалось, повторенное много раз: «паспорта, паспорта, паспорта!» Потом Женька сказал что-то предостерегающе и на миг

стало тихо. Поспешно затопал Тамаз — его ни с кем нельзя спутать, он ходит как слон, — и кухонная дверь с треском захлопнулась посреди фразы. За дверью закричали снова.

Они бы так и скандалили до вечера, но я кончила свое дело и стукнула в дверь, что пора, мол, мне пылесосить в салоне. Девок мое присутствие не смутило, и они продолжали наступать на Женьку:

— Почему это нас всех под домашний арест?

— Она хотела сбежать, пусть она и сидит под арестом!

— Мы-то тут при чем?

— Знаю я вас, блядей, — сказал Женька, — все вы одним миром мазаны: сегодня одна в окно лезет, завтра — другая.

— А ты плати, как договаривались, — всхлипнула сероглазая дылда, которую все называли Танюша-Хныкуша, — никто и не побежит.

— А я не плачу, что ли? — огрызнулся Женька. — Вон у вас чемоданы от долларов лопаются.

— Но треть ты нам еще не доплатил! — отпарировала Зойка.

— А ты помалкивай, сучка, я твою роль в этом побеге еще не выяснил, — ответил Женька, и Дина потянула Зойку прочь из салона.

На Дине было кимоно с длинными рукавами. Когда она подняла руку, рукав соскользнул к плечу, и я увидела на ее золотистой коже два огромных черных синяка. И тут до меня дошло, что это Дина пыталась убежать, — конечно, она! — уж ей-то точно было тут не место! Дина перехватила мой взгляд, и губы ее опять дрогнули предостерегающе — молчи!

Молчать я умею — хранение тайн стало моей второй профессией, если первой считать мытье полов, а хоровое пение списать как хобби. Сперва я скрывала от мамы, что развожусь с Поэтом — она его терпеть не могла, но разводов не одобряла. Маму за это время выставили на пенсию из больницы, где она 20 лет заведовала кардиологическим отделением, и она из разряда просто красоток перешла в разряд бывших красоток. Такой переход не способствует ни улучшению характера, ни расцвету материнской любви. Так что возвращение от Поэта к маме не сулило мне ничего хорошего. Но жить с Поэтом я тоже не могла — он был человек крайне нервный, а я даже врагу своему не пожелаю оказаться в постели с нервным мужчиной, на неустойчивую психику которого давят возлагаемые на него с юности большие надежды. Деваться мне было некуда, и, в конце концов, я сбежала из писательского дома назад к маме.

Поселившись с мамой, я стала скрывать от нее своих промежуточных кавалеров, так как она совершенно помешалась на идее бабского соперничества со мной. Стоило мне привести кого-нибудь в дом, как она тут же надевала свое самое завлекательное лицо и начинала смеяться мелким горловым смехом, который был бы неотразим, если бы она была моя дочь, а не я — ее.

Потом я долго скрывала от нее Никиту — предвидя ее реакцию на его молодость и художественную неустроенность. Но скрыть его навечно было невозможно, и в один прекрасный вечер мне пришлось привести его и выдавить из себя:

— Мама, познакомься, это мой новый муж.

Мама на секунду оцепенела, а потом подбоченилась, приподнялась на носках и запела, вихляя задом:

По аллеям цветущего парка

С пионером гуляла вдова,

Пионера вдове стало жалко,

И вдова пионеру дала.

Отчего, почему, растолкуйте вы мне,

Пионеру вдова отдалась?

Потому что у нас каждый молод сейчас

В нашей юной, прекрасной стране!

Надо отдать должное Никите, он не растерялся. Он улыбнулся ей своей кроткой улыбкой и спросил:

— Когда это мы с вами гуляли по аллеям цветущего парка?

— При чем тут я? — исключительно глупо спросила мама.

— Вы ведь тут единственная вдова, — невинно пояснил Никита. — Я еще жив, и Поэт, насколько мне известно, тоже.

— Господи, где ты его нашла? — спросила мама, явно смягчаясь.

— Во Дворце пионеров, — сообщил Никита.

Это была чистая правда: он делал декорации к спектаклю, который разыгрывали во Дворце пионеров мальчики из моего хора.

Чувство юмора у мамы с годами не увядало— она засмеялась своим мелким горловым смехом, я поняла, что Никита ее покорил. Настолько покорил, что я даже блажила мыслью нагрянуть домой в разгар рабочего дня и застукать их на месте.

Но с переездом девок в заведение на постоянное жительство Женька ввел новый распорядок дня и мои шансы незаметно сбежать практически свелись к нулю. Оказалось, что он умудрился снять квартиру, смежную с нашей, входную дверь которой замуровал наглухо и пробил новую дверь в стене, разделяющей кухни обеих квартир. Как я этих приготовлений не заметила, каждый день убираясь во всех углах, ума не приложу — видно, он немало усилий для этого приложил. А значит, были у него веские причины сделать это быстро и тайно.

В новом помещении были спальни для девок, каждая на двоих, два туалета и большая кухня — там я должна была убирать с трех до шести, когда у них начинался рабочий день. За это мне полагались дополнительные часы с надбавкой 25%.

Это было очень даже кстати, чтобы внести первый взнос за Никитину печь, но это связывало меня по рукам и ногам, так как из заведения был теперь единственный выход, который в рабочие часы девушек охранял мрачный Тамаз, а пока они спали, был заперт на специальный замок с сиреной и секретным набором, как сейф.

Вообще все у нас теперь было закрыто и запечатано, — похоже, что внезапный переезд под одну крышу был вызван чрезвычайными обстоятельствами, которые ставили под угрозу все Женькино славно налаженное дельце. Девок никуда не выпускали ни ночью, ни днем, — кроме меня, к нам входили только клиенты, да и тех записывали по телефону и впускали по особому списку. Продукты и выпивку привозил лично Женька, он же открывал мне дверь в семь утра, а ровно в шесть вечера являлся за мной в спальни и проводил через кухню к выходу. Я должна была уходить не прощаясь и не оборачиваясь, как жена Лота. Но за то, что я однажды обернулась некстати — при обстоятельствах почти столь же драматичных, как у жены Лота, — я не превратилась в соляной столб, а всего лишь потеряла работу и села на пособие по безработице.