Грация Деледда - Свирель в лесу

Жених писал, что никогда к ней не вернется и берет свое слово обратно.

Когда Мануэллита пришла в себя от охватившего ее ужаса, она принялась перечитывать письмо слово за словом, но ее потрясенный ум воспринимал лишь те фразы, которые ошеломили ее в первый раз. «В канун нашей свадьбы мы должны исповедаться, как перед смертью. Позволь мне, Мануэллита, исповедаться перед тобой. Ты добрая, а мать твоя мудрая и сильная женщина. Вы поймете и простите меня. В прошлом у меня была связь. Я думал, что сумею покончить с нею, но эта женщина угрожает мне скандалом. Пойми, я чиновник, она погубит мое будущее, а с моим и твое... Может быть, позднее... Может, потом я освобожусь...»

Мануэллита стояла у окна и смотрела на дрожащий в ее руках листок бумаги, похожий на крыло белой птицы. Ее толстая коса, короной уложенная вокруг маленькой головы, в сумерках на фоне зеленоватого стекла казалась терновым венцом.

Мать прожила еще три дня. В бреду она бессвязно говорила что-то о свадьбе, о приданом, об отъезде любимой дочери. Девушка не плакала. Она спрятала письмо в своей комнате и то и дело бегала проверять, на месте ли оно, боясь, что письмо попадет в чужие руки, и ее позор — отказ заманчивого жениха, который вызывал зависть у всех местных красавиц, — станет известен всей деревне. Убедившись, что письмо на месте, Мануэллита снова шла к постели умирающей матери. Минутами ей казалось, что именно зрелище смерти вызывает в ней такое отчаяние. Но тут же она вздрагивала, словно спохватившись, что забыла о чем-то очень важном. Ах да, письмо! И, снова на цыпочках шмыгнув в свою комнату, перебирала там листки, а потом возвращалась к ложу умирающей и погружалась в созерцание грозного таинства смерти. Ей чудилось, что она и сама умирает день за днем, час за часом. Хрупкая и беспомощная, она всегда жила под сенью кряжистого дуба. Теперь ей казалось, что, если бы мать осталась жива, она нашла бы в ней опору, могла бы победить отчаяние и забыть о своем позоре. Но справиться со своим горем одной ей было не под силу. Тщетно она металась в поисках поддержки, кругом было пусто.

В среду вечером у старухи началась агония. Она бредила свадьбой дочери, перечисляла подарки, а потом, когда ей померещилось, что новобрачные уезжают, она дала Мануэллите золотую монету, пробормотав последнее наставление:

— Отмщение! И не показывай своих слабостей!

Вскоре наступил полный паралич, и у больной отнялся язык. Около нее были зажжены семь старинных фамильных канделябров из серебра. Мануэллита спустилась во двор и преклонила колени на холодных ступеньках часовни, среди кустиков молочая, блестевшего от инея. Желтая февральская луна поднималась в черных тучах, и в долине раздавался таинственный посвист ветра. Прислонившись лбом к дверце часовни, Мануэллита истово молилась, просила, угрожала, и душа ее была взволнована и печальна, как эта ветреная и сумрачная ночь.

— Господи, помоги мне, сделай так, чтобы моя мать осталась жива, или возьми меня вместе с ней!

Но двери были наглухо закрыты, — видно, господь покинул маленькую часовню, о которой шел спор. И когда несчастная девушка вернулась в дом, донны Мануэлы уже не было в живых.

Мануэллита решила умереть. Она объявила, что замуж не пойдет, рассчитала одного за другим всех слуг и заперлась в своем доме от всего мира. Лишь старая служанка, ее кормилица, приходила к ней по утрам, чтобы помочь прибрать в комнатах.

— Не показывай никому своих слабостей! — сказала мать.

Донна Мануэллита хотела умереть, но так, чтобы все решили, будто это несчастный случай. Как это сделать? Кормилица как-то говорила, что вино, смешанное с солью, может вызвать смертельные колики.

Мануэллита никогда раньше не прикасалась к вину. Налив в большой бокал вина из Ольястры, она всыпала в него унцию соли и, победив отвращение, залпом выпила. Потом легла в кровать, но вскоре, почувствовав жар и сильную жажду, встала и выпила еще бокал. Затем, вместо того чтобы снова лечь, она вышла во двор и с изумлением огляделась вокруг. Мир выглядел совсем иным, чем обычно: он стал таким же прекрасным и радостным, как в далекие времена детства, когда, сидя на ступеньках часовни, она играла на солнышке в пять камешков.

Пошатываясь и спотыкаясь, она прошла по двору, подобрала с земли пять камешков и, присев на ступеньки, начала свою игру: сначала она бросала камешки вверх, подхватывая их тыльной стороной ладоней, потом положила один камешек на ступеньку, а остальные стала подкидывать и ловить: игра заключалась в том, чтобы изловчиться и схватить камешек со ступеньки, пока остальные находятся в воздухе.

Мануэллита хохотала от удовольствия и, так как ее по-прежнему мучила жажда, время от времени наведывалась в дом, чтобы отхлебнуть еще вина. Возвращаясь во двор, она держалась за стенку, чтобы не упасть.

Был теплый прозрачный полдень. У стены, окружающей двор, цвел боярышник, а со ступенек часовни захмелевшей Мануэллите были видны далекие горы: синие и зеленые, они переливались, как муар ее подвенечного платья, которое так и осталось висеть в шкафу, с тех пор как его привезли из Сассари.

Но почему же воспоминание о платье и обо всем, что с ним связано, перестало быть для нее мучительным? Перед нею как будто распахнулась дверь, за порогом которой все становилось прекрасным и легким. Она просидела на ступеньках до самого заката. Потом приятная сонливость охватила ее, и, выронив из рук камешки, Мануэллита уснула.

И теперь Мануэллите уже не хотелось умирать. Она нашла средство, которое — пусть временно — все же облегчало ее страдание, и она прибегала к нему ежедневно. По утрам, когда приходила кормилица помочь Мануэллите по хозяйству, а пастухи и арендаторы приносили плату за пастбище, ей бывало трудно — особенно в первое время, но она помнила наставление матери: «Не показывай своих слабостей», — и крепилась. Зато после полудня, когда она оставалась одна, начиналась ее волшебная жизнь. Прислонившись спиной к запертой дверце часовни, Мануэллита грелась на солнце, играла в свои камешки, любовалась горами, окутанными розовой весенней дымкой, и то и дело вставала, чтобы выпить вина.

Но время от времени сквозь блаженное забытье она слышала чей-то далекий призывный голос. А иногда у нее появлялось мучительное ощущение, будто она забыла о чем-то важном. Ах да, письмо! И она шла в комнату, брала белый листок, перечитывала его и вздрагивала от радости, дойдя до слов: «Может быть, позднее... Может, потом я освобожусь...»

Но однажды кормилица сказала ей, что в местной газетке было сообщение о браке претора, теперь уже судьи, с девушкой из его городка. Известие это не очень огорчило донну Мануэллиту, но письма она больше уже не перечитывала.