Марина Забродина - Пой, свирель!

Он пришел, когда желтозубый оскал луны нарисовался над верхушкой рябины, росшей возле моего крыльца. Луна взошла, освещая наше село зеленоватым таинственным светом, превращая еще не совсем темное небо в черный ореол вокруг себя.

Луна! ВЫПЕЙ МОЮ ТОСКУ! Она горькая, она жгучая, она липкая, она рвущая!.. Ответь моему безмолвному вою! Взгляни на меня! Я здесь!

…Муж мой ушел на войну, не оставив мне в утешение дитя. Я не надеялась на его возвращение: война была долгая и жестокая — пока еще вдали от наших Холмов, но пожирающая все на своем пути.

…Я гадала. И огонь сказал мне, что муж мой ко мне не вернется…

Когда взошла луна и ночные птицы распахнули крылья, сделав вдох для сумрачного пения, скрипнула и хлопнула калитка.

Я не спала. Думы мои были безрадостными и вязкими. Я услышала скрип и не успела испугаться, как кто-то постучал в дверь. На пороге стоял мужчина. Он был невысоким и худым. Сосредоточенным и уставшим было его лицо. Темные глаза, темные волосы, темная одежда. На плече болталась дорожная сумка. На руках спал ребенок.

— Пустишь? — спросил мужчина, глядя на меня спокойно и доверчиво.

Я без слов распахнула дверь и отошла в сторону, дав ему возможность пройти. Так же без слов я поставила ему на стол котелок со сладкой кашей — она была заправлена тыквой и медом, и кружку с березовым квасом, который так хорошо готовил старый Игнат.

Мальчик спал. Я молча смотрела, как медленно и основательно ел мой ночной гость. Во тьме за окном играли в слепые игры птицы.

— Спасибо, хозяйка. Вкусная каша, — сказал он, поужинав. Я встала, чтобы унести посуду, и вышла, а когда вернулась, увидела лишь, как захлопнулась входная дверь. Я подумала, что он вышел закурить трубку, но через несколько мгновений услышала музыку.

Я прислушалась — мой гость играл на свирели. Когда-то и я умела на ней играть, но это было давно — в другой, счастливой жизни.

Его музыка была полна горечи и боли. Медленная, плавная, мягкая, но невозможно грустная: о любви, о потерях, о разлуке, о страхе… Все, что было в моей душе мрачного, безнадежного, тоскливого — обо всем этом пела свирель. Как он угадал? Как понял? Неподъемным камнем навалилась на меня моя тоска, оживленная плачем свирели, и, не выдержав тяжести, я разрыдалась в голос — неудержимо, страстно.

Музыка прекратилась.

— Эй, ты чего это? — услышала я его голос рядом и почувствовала приятную тяжесть дружеской руки на своем плече. Какой же одинокой я была все эти годы! Я разревелась еще пуще.

Наплакавшись вдоволь (чего я не делала последних несколько лет) и, всхлипнув в последний раз, я сказала:

— Твоя музыка. Она очень красивая, волшебная, но такой дикой грусти сродни только грусть, живущая в моем сердце. Ты сейчас играл музыку моего сердца… Как ты угадал?

— А тут угадывать особо и не надо было. Как только я тебя увидел, музыка возникла у меня в голове. Она как ты — красивая и печальная. У тебя есть твоя боль, ты хранишь ее, потому что еще на что-то надеешься. Отпусти ее. Пусть лучше будет шрам, ведь рана не может оставаться свежей бесконечно.

Мой гость задумался на секунду и продолжил:

— …В последнее время у меня получается только грустная музыка, потому что то, что я вижу вокруг себя, заставляет скорее грустить и вспоминать хорошие времена, чем радоваться и плясать.

Он протянул мне руку, и мы вышли в ночь. Луна все еще висела над рябиной, только взобралась немного выше. Птицы притихли. Недалеко сонно шумели верхушки берез. Суетливо прошуршал еж.

— Ты менестрель? — спросила я.

— Пожалуй, меня можно назвать менестрелем. Хотя я — обычный бродяга, — он держал свирель в руках. Ее рога белели во мгле, — я хожу по земле, встречаю разных людей, наблюдаю сплетение узоров судеб, собираю музыку, которой делятся со мной деревья и ручьи, города и села, люди и… нелюди.

Последнее слово он произнес громким зловещим шепотом. Я взглянула на него и увидела смех в его глазах. Они были добрыми — его глаза. Теплыми, небезразличными, живыми.

Мы молчали несколько минут. Потом я сказала:

— Раньше я тоже играла на свирели. Только я любила другую музыку. Она о том, как ласково светит солнце, как играют и смеются дети, как поют птицы, как весело звенят листья деревьев…

Менестрель молча протянул мне свирель — она была теплая в том месте, где он держал ее рукой. Я нерешительно взяла инструмент, коснулась пальцами дырочек, провела по стволу.

Я поднесла свирель к губам, вдохнула…

Резкий свист. Еще раз свист. Пальцы слегка дрожали. Я не могла играть. Я больше никогда не смогу играть на свирели. Я отдала ее хозяину.

— Нет, у меня не получиться… Не стоит ее дальше мучить.

— Я так не думаю, — сказал он, забрав свирель, — просто ты забыла, как это делать.

— Расскажи лучше о себе, — попросила я его, — где ты был, что интересного на свете видел?

Менестрель слабо усмехнулся:

— Да что мне про себя рассказывать? У меня — как у всех: свои радости, свои горести, свои хлопоты… У кого их нет?

— Зато у тебя есть сын… — прошептала я и на время уснувшая боль вновь схватила меня за виски.

— Сын? — удивленно уставился на меня Менестрель, — Этот мальчик мне не сын. Я его знаю не так давно.

Я смотрела на Менестреля с неменьшим удивлением, и он неохотно продолжил:

— Я шел через лес уже несколько дней. Все мои запасы кончились, одежда промокла. Вскоре я встретил мальчика с корзиной ягод. Мы вместе пошли в село, которое оказалось неподалеку. Через какое-то время я почувствовал сильный запах гари, и, к сожалению, мои догадки оправдались. Деревня была выжжена до последнего столба. Живых не было. А мальчишка с тех пор не произнес ни слова. Я даже не знаю, как его зовут.

Менестрель вертел свирель в руках.

— Я называю его Кальме — так звали моего брата. С тех пор, как я его встретил, успел родиться месяц и превратиться в луну.

Мы одновременно подняли головы и посмотрели на луну. Она равнодушно глядела на нас. Ей-то что до наших бед?

— Оставайся, — неожиданно для себя сказала я, — будешь мне братом. Я тебе сестрой. А мальчика сыном назову.

Менестрель глубоко вздохнул:

— Я не могу. Я не могу жить на одном месте. Я как дерево на болоте — болеть начинаю. Мои ноги идти должны — и все время вперед…

Он тоскливо глянул куда-то далеко, во мрак.

— Если бы ты позволила, я бы оставил мальчика… Что ему со мной — бродягой становиться? И мне обуза… Он хороший, добрый, упорный, духом сильный. Не заплакал ни разу. Вырастет — будет настоящим мужиком — крепким, прочным, надежным. Молчит вот только…

Он смотрел все туда же — в глухую ночную даль, и в свете луны глаза его блестели, хотя со слезами он сражался мужественно.