Грация Деледда - Свирель в лесу

Сестра священника, словно изваяние, сидела на плетеном диване в столовой, выходившей окнами в виноградник. Ее голову венчала корона черных, отливающих бронзой кос, а лицо, похожее на лицо Минервы, выглядело немного бледным. Но вообще вид у нее был совершенно здоровый, и появление врача в этом доме казалось неоправданным. Женщина старательно избегала взгляда доктора, а он, щупая ее пульс, с нескрываемым интересом разглядывал ее ножки — странно маленькие для такой крупной фигуры.

Пульс был нормальный, но от прикосновения мужских пальцев кровь слегка взволновалась в ее жилах, подобно тому как листья на ветке трепещут от порыва ветра. Это продолжалось всего лишь мгновение, но врач сразу разгадал, что перед ним мнимая больная, а она поняла, что выдала себя.

— Скажите, на что вы жалуетесь? — спросил он, садясь напротив, так близко к дивану, что его длинные ноги коснулись ее ног, которые ока тут же в смущении убрала. Женщина опустила голову, но его взгляд продолжал беспокоить ее, словно свет, бьющий прямо в лицо.

— Голова часто кружится, ночью либо совсем не сплю, либо снятся такие кошмары, что потом боюсь заснуть, и бывает — проснусь, а правый бок точно не мой.

— И давно начались эти явления?

— Да, уж порядочно, но нынешней ночью стало так худо, как никогда.

Он задал ей несколько интимных вопросов, на которые она ответила, слегка краснея, отчего между ними возникло чувство близости, и чему суждено было случиться, случилось.

Она была красивая женщина, с чудесной кожей, под которой кровь, питаемая здоровой пищей и добрым вином, текла в жилах слишком густой струей, а потому иногда замедляла свое движение так же, как невольно задерживается на узкой улице праздничная толпа. И доктором овладело вожделение. Побуждаемый скорее личным, чем профессиональным интересом, он спросил ее, думала ли она когда-нибудь о замужестве.

Тогда она медленно подняла голову и, изменившись в лице, посмотрела на него глазами загнанного зверя.

— Вся болезнь моя отсюда, — сказала она внезапно охрипшим и жалобным голосом. — Несколько лет назад была я обручена, а потом он меня бросил и забыл. Я же все эти годы ни на минуту не могла выбросить его из сердца. Чего я только не делала, чтобы забыть его! Мне говорили, что стоит лишь начать жить припеваючи, все как рукой снимет. Ничуть не бывало: от этого стало еще хуже — чем здоровее тело, тем больше страдает душа. Я не глупа и, поверьте, изо всех сил стараюсь отвлечься от этих мыслей, но они опутали меня, словно корни сорняков, которые опутывают все, что растет вокруг. В конце концов это стало просто навязчивой идеей, которая часто приводит меня на берег канала. Вы должны меня понять, синьор доктор, про вас говорят, что вы...

Она умолкла, заметив, как он отодвинулся и лицо его вспыхнуло, будто охваченное жаром. Смутно почувствовав, что чем-то обидела его, она опять безнадежно поникла головой. Значит, не осталось у нее никакого выхода...

— Есть, есть выход, — сказал ей доктор в один прекрасный день, когда он уже сделался непременным гостем на всех званых обедах в доме священника. Они сидели рядом на плетеном диване, поджидая хозяина и его друзей.

— Аптекарь распускал тут обо мне всякие слухи, потому что боялся найти в моем лице конкурента. И вы, женщины, теперь смотрите на мою черную папку так, будто там, внутри, и вправду спрятаны щипцы, которые могут вырвать из ваших голов мысли о любви! Но дол­жен сказать: для вас в моей папке действительно найдется чудодейственный инструмент.

— Что же это такое? — спросила она, отчасти испуганная, отчасти взволнованная его близостью.

— Это гвоздь, — прошептал он ей на ухо, и оба расхохотались, а в глазах их отражался блеск тарелок и хрустальных бокалов, которыми был уставлен стол. Потом наступила тишина.

В этот вечер доктор был самым веселым из всех сидевших за столом. Он уже чувствовал себя здесь хозяином, и его лицо, истощенное частыми постами полуголодной юности, напоминало лик воскресшего Христа.

Священник тоже был весел обычной своей молчаливой веселостью, которая оживляла сотрапезников, подобно тому как мягкий свет лампы оживлял стол. Присутствие за обедом молодого врача как бы опровергало мрачные пророчества аптекаря и вселяло в душу хозяина мир и спокойствие: терновый венец оборачивался венком из роз.

В его радости было что-то возвышенно-религиозное, и каждый раз, когда бурное веселье сотрапезников грозило взорваться, как взрываются бутылки в первые жаркие дни, он поднимал бокал, показывал его одному, другому, потом делал благословляющий жест и одним духом выпивал вино, бормоча:

— Pax Vobiicum! [10] Мир вам! (лат.)

Все смеялись. И в то время как со стола среди споров и шуток с фантастической быстротой исчезало блюдо за блюдом, над бутылками и тарелками скрещивались на лету взгляды женщины и доктора и, встретившись, разъединялись, как воробьи, что порхают с одной ветки, усыпанной плодами, на другую.

Но кульминация того чуда, которое называется счастьем, наступила за столом в ту минуту, когда доктор вмешался в спор двух оптовых торговцев метлами. Конкуренты, стараясь скрыть истинные мотивы своей вражды, препирались на тему о превосходстве подлинных тружеников над бездельниками. Стараясь предотвратить назревшую ссору, доктор сказал:

— Все мы труженики, все работаем, не работают только мертвые.

— И не пьют, — заметил кто-то.

— Но зато и ночи проводят не так скверно, как мы, — сказал второй.

Тогда доктор взял свою черную папку и, к общему удовольствию присутствующих, вытащил оттуда тетрадь, которую принялся перелистывать, читая загадочные слова: «Амур-дитя», «Ночь», «Франческе», «Гвоздь» (тут он лукаво приподнял бровь), «Плуг».

— Ага, вот и «Песня пьяниц-работяг», — провозгласил он и громко, как ученик, отвечающий урок, начал читать:

ПЕСНЯ ПЬЯНИЦ-РАБОТЯГ

С трудом переплываем мы реку,

Черную реку ночи,

Минуем острова сна,

И бурные водовороты бессонниц,

И грозные рифы дурных сновидений.

А на заре, усталые и обессиленные,

Причаливаем к белым берегам дня.

И мы снова готовы жить, работать и веселиться.

Раздались смех и аплодисменты, хотя далеко не все поняли стихотворение.

Священник велел сестре принести еще несколько бутылок, он хотел чествовать поэта; а доктор тем временем, по просьбе всех присутствующих, прочел и другие стихи. Некоторые из них («Амур-дитя», «Плуг») растрогали слушателей до слез.

Хозяин потребовал еще вина.

— Прочтите «Гвоздь», — попросила наконец женщина, щеки ее горели, как вишни, оживлявшие прекрасный натюрморт на столе.

— О нет, это профессиональная тайна, — сказал он, бросая на женщину пламенный взгляд, который явно обещал, что это стихотворение будет ей прочитано, как только они опять останутся одни.