Эндрю Крами - Пфитц

Думать только о внутреннем дворике. Белый, квадратный, безукоризненный. И арки: полукруглые. Стройный аккорд, замерший и окаменевший. На месте стоящий, но движущийся (гул голосов, удерживающих ноту. Воздух, струящийся сквозь белые гортани. Медленное эхо огромного собора). Завтра, утешаю я себя, будет столь же бесконечно в своем пришествии, как тающая снежинка — в реке. И конец мой будет столь же бесконечен, как эти полукружья, струящиеся с колонны на колонну, в вечном квадрате. Мир есть всего лишь краткое струение некоей высшей субстанции сквозь безграничную пустоту.

Писавший эти слова отрицал свое существование. Что можем мы ему ответить? Он утверждает, что его слова (которые, пытаемся мы его убедить, происходят из его собственного мозга) порождены кем-то другим, что сам он есть лишь фикция, измышленная неизвестными людьми, чьи побуждения непостижимы.

Рядом с фонтаном парит стрекоза. Красное тельце, тонкое и хрупкое, блестящие крылья, их быстрые взмахи неразличимы для моего неповоротливого зрения. Мои глаза устремлены на дальнюю аркаду; ее фигура, точно такая же, как тогда, под исполинскими вогнутыми грудями церковного свода. Единственный звук, плеск фонтана, и где-то вдали стрекот сверчков. Единственные звук моей памяти, немое видение ее вскинутой головы, дрожь приоткрытого рта и долгая нота, истекающая из белого горла в тело собора. Ее белое тело есть всего лишь краткое струение сознания сквозь отграниченный просвет в пустоте. Совпадение образов. Высокие своды собора (белые); обнесенный аркадой дворик (белый); ее тело, представшее мне без покровов. Все белое.

Ничего этого не было. Князь и его жена суть фикции, эта камера, куда, как мне кажется, меня заключили, есть фикция. Голоса говорят со мной, объясняют, что все это нереально, что я лишь персонаж придуманной кем-то истории, что я лишь мысль в чьем-то сознании, что я полый, пустой, что говоримые мною слова написаны другими, вложены в мою гортань этими другими. И все же я в этом сомневаюсь. И, стараясь не думать о дворике, я раз за разом замечаю, что все равно о нем думаю. Можно ли заставить себя о чем-то не думать?

Неодушевленная субстанция, либо протекание некоего высшего духа через пространство, которое мы занимали, она и я. Белое горло, трепетавшее, когда голос ее вознес одиночную ноту и раскатился под сводами собора. А потом, немногое время позже, ее фигура, обрамленная аркадой. Два эти момента были в действительности одним. Это была другая женщина, но то же событие. В соборе я видел жену моего хозяина. За фонтаном я видел тень стрекозы.

Если нельзя заставить себя о чем-то не думать, то что же руководит этой гранью сознания, над которой мы не властны? Может быть, наше сознание имеет свое — не наше, а только свое — сознание? Я читаю слова, присланные мне ими, думаю мысли, притворяющиеся моими, но чуждые мне. Возможно, я смогу различить в рукописных строчках истинную личность их автора. Мне кажется, я его уже вижу, но фигура смутна и трудноразличима.

За тенью стрекозы, за бледным мерцанием фонтана, за далеким стрекотом сверчков и запомненной вибрацией долгой ноты; движение фигуры (белой); отведенные глаза, но затем снова необоримо вскинутое лицо, пристальный взгляд, зримая нота, с дальнего края дворика, где я многажды обдумывал теорию, преподанную мне моим хозяином, что вся материя состоит из непрестанного движения. Она отворачивается и уходит сквозь арочную дверь во тьму, вдвойне непроглядную из-за расстояния и слепящего солнца (белого). Я встаю и иду через обнесенный аркадой дворик к месту, где я ее видел.

Завтра меня поведут на смерть. И лишь тогда, в последний этот момент, смогу я увериться, верны или нет те слова хозяина; действительно ли я лишь река, сквозь которую проплывали события, и сам мир — всего лишь огромная река, в которой сплетаются меньшие потоки [3] Отдаленная аллюзия на строчки из стихотворения Ч. Суинберна «Сад Прозерпины»: «Все, как ни вьются реки, — вольются в океан». . Холодная, безбрежная река бескрайней тьмы.

Дворик — думай только о нем. Белый, ослепительно белый в сиянии солнца. А за фонтанам, в тени стрекозы, неудержимая фигура женщины, полуувиденная краем глаза и тут же ускользнувшая. А то, что я встал и иду по белому мрамору к месту, откуда она столь поспешно удалилась, — я действительно делаю это по ее повелению?

В мягкую тьму. Тьма занавешенной комнаты. Мягкая, занавешенная пустошь тьмы.

Шенк пытался представить себе голоса, сошедшиеся, чтобы сотворить творение Спонтини, нестройные бранчливые голоса, опрокинувшие его в бездну отчаяния. Не в силах себя сдержать, он еще раз достал ту загадочную карту, еще раз прочитал еле различимые следы стертых букв. Ну да, конечно же, «Спонтини». Пфитц словно некоим образом заменил его — корявое пятно на полу, имя, написанное так неаккуратно, что не сразу и разберешь. Здесь странным образом сошлись истории Пфитца и Спонтини, скрещение судеб, тайну которого могли раскрыть разве что архивы Биографического отдела.

— Что-то ты очень увлекся этой картой, — сказал подошедший Грубер.

— Да, есть тут одно дело, — неопределенно объяснил Шенк. — А эта справка по Спонтини, ты где ее брал?

— В Авторской секции. Но я так и не понял, зачем тебе все это.

В голосе Грубера звучало странное раздражение, уж не связывает ли он Спонтини с жизнеописательницей?

— Да я же тебе говорил. Просто наткнулся на эту фамилию, и стало любопытно.

Шенку начинало казаться, что он безнадежно в чем-то увяз, что он — точка на необычно сложной карте, окруженная полупонятными, а то и вовсе непонятными знаками.

Он все еще не мог понять, кто же такой Пфитц в действительности, а спросить было не у кого. Грубера — соперника — нельзя привлекать ни к чему, связанному с жизнеописательницей, сама же она ни в коем случае не доложна знать, что Шенк ее обманывает, что вся эта «История Пфитца» — фальшивка, придуманная им самим.

Он вернулся к проклятым струйкам грязной дождевой воды. Они просачивались в его мозг, превращали его мысли в какую-то чавкающую жижу; Шенку очень хотелось изорвать осточертевшую карту в клочья.

Но в конце концов эта мука кончилась, коллеги Шенка потащились на выход, по лестнице застучали каблуки спускающихся биографов. Он подождал, пока отдел совсем опустеет, и только тогда отправился наверх.

Жизнеописательница сидела за своим столом, единственный человек в просторном зале; звук открывающейся двери заставил ее вздрогнуть и повернуться.

— Это я, — сказал Шенк.

Встав из-за стола (впервые на памяти Шенка), она оказалась выше, чем он думал. Ему очень хотелось обнять ее, тут же, сейчас же.