Адриан Гилл - Поцелуй богов

— Стихи.

— Значит, ты поэт. — Она подняла глаза, присмотрелась к нему и глухо рассмеялась: — Ну, конечно, кем же тебе еще быть?

— Я рад, что это тебя веселит. Люблю добавлять немного радости и без того счастливым людям.

— Не возникай. Это личная шутка. Я только что кое с кем порвала.

— С Коном Макинтошем. Знаю. Читал.

— Да, со стариной Коном. Господи, сделай так, чтобы все его шорты сели после стирки. Такой никчемный человек, что, когда меняется ветер, он тут же поворачивается кругом. Но когда я турнула этого сукина сына, он так и не сумел поверить — вот какой никчемный человек. Я ему сказала, в нем поэзии не больше, чем в кряхтении взмокших борцов сумо. А он ответил: «Ну и ладно, детка. — Ли изобразила манерную речь. — Вот отправишься в добрую старую Англию, там тебя покроет какой-нибудь долбаный поэт». Забавно, что так оно и вышло. Как ты считаешь, ты хорош?

— Как долбаный жеребец или как долбаный поэт?

— Поэт.

— Наверное, да. Мог бы им быть.

— Тогда выдай что-нибудь.

— Что же тебе выдать?

— Стихотворение, раз ты поэт.

— Не могу, стесняюсь.

— Ну же. Всего пару строф. Поухаживай за мной в стихах. Вы ведь, поэты, охмуряете стихами. Черт побери, выплесни на меня свой охмуреж.

Джон опрокинул спиртное в рот, наморщил лоб, вобрал в легкие побольше воздуху и сказал:

— «Ты оставила тампон в туалете».

— Это название?

— Нет. Оно называется «Все, что я могу предложить», а то была первая строка. А теперь заткнись.

— Определенно это — ухаживание. — Ли накрыла ладонью его руку. — Гигиеническая тема по поводу первого свидания. Ты даром времени не теряешь.

— О’кей, твоя очередь.

— Я стихов не читаю.

— И не надо. Делай то, что делаешь.

— Хочешь, чтобы я сыграла?

— Нет, спой что-нибудь.

— Помилосердствуй, Джон! Не в этом же чертовом «Конноте».

— Трусиха!

— Ладно. — Ли склонила голову набок, задумалась, а потом затянула низким, теплым, хрипловатым голосом «Печаль мисс Отис». Постепенно голос окреп, стихли шум голосов и позвякивание приборов в зале, и к последней строке воцарилась полная тишина. Джон почувствовал, как горечь, юмор и печаль песни просачиваются сквозь поры, и у него по макушке побежали мурашки. Когда Ли закончила, раздались аплодисменты.

— А не выпить ли нам все-таки портвейна Соула Коула?

После этого обед продолжался прекрасно. Более чем прекрасно. Легкая неловкость возникла по поводу счета. Джон потянулся было за чековой книжкой.

— Эй, не валяй дурака. Поэты не платят. Я тебя пригласила. Таков этикет.

Когда они собрались уходить, Джон оглядел зал и решил, что это самый очаровательный и по-уютному утонченный ресторан в Лондоне. Он его просто полюбил. Джон ослепительно улыбнулся, помахал рукой Алонсо, и тот радужно улыбнулся в ответ.

— Пошли. — Ли потянула его за руку. — Пройдемся по магазинам. Покажешь, где можно оставить деньги в добром старом Лондоне.

— Ли, я не могу. Мне надо возвращаться на работу. Кстати, сколько времени? О Боже, я уже опоздал на час! Она меня убьет!

— Да ладно, пойдем. Я здесь больше никого не знаю. Позвони, скажись больным или еще что-нибудь.

— Ли, я не могу. — Но Джон поступил именно так, как хотела она.

— Вам куда?

В самом деле — куда? Джон перехватил в зеркальце заднего вида взгляд карих глаз водителя. Они остались в машине одни: Ли с покупками вышла у отеля, а Джон остался восседать в нечеловечески просторном кожаном нутре «мерседеса».

— До ближайшей станции метро. Какой угодно. Оттуда я доберусь.

— Не будьте жопой.

Джон не особенно поднаторел в разговорах с шоферами. Если честно, он вообще не представлял, как с ними разговаривать. Но не ожидал, что беседа начнется с того, что его назовут жопой. Он снова посмотрел в глаза водителю. Они оказались спокойно-карими и бесстрастно-вопрошающими.

— Ну ладно, нырнули вы в дыру под землей, постояли в очереди за билетом, помотались по зассанной платформе, потолкались в вагоне и где после всего намереваетесь вынырнуть?

— Надеюсь, в Шеферд-Буше.

— А если не возиться со всей подземной кутерьмой и я прямо отвезу вас в Шеферд-Буш?

— О’кей.

— О’кей.

— Если только не затруднит.

— Не затруднит.

Джон опять хотел заглянуть в глаза водителю, но они исчезли. Только убегали назад белые искры уличных фонарей. Огромная машина скользила по хаосу мостовых. Большинство водителей ехали так, словно соревновались друг с другом и видели в остальных участниках движения явных недругов. Этот же управлял «мерседесом», будто двигался в иной среде — с ленивым изяществом и минимальным количеством движений объезжая рифы и мели. Джон постиг лимузинную истину: в часы пик человек за рулем балансирует на грани сердечного приступа и психического срыва, а пассажир на заднем сиденье, тот, которого везут сквозь часы пик, спокоен, как в дзене, и только бормочет нечто вроде «que sera sera». Все под контролем. Есть великое успокоение в том, чтобы уходить от ответственности. Фургоны развозчиков товаров и такси, посыльные-мотоциклисты и холодильники с мороженым превращаются в переменные окружающей среды, как дождь или огни светофоров. Лимузин плавно подкатил к тротуару на Шеферд-Буш.

— Здесь нормально?

— Да, спасибо.

Шофер вышел и открыл дверцу. Он оказался высоким мужчиной в двубортном костюме с вытянутым, гладким, смуглым лицом и правильными тонкими чертами — лишенная всякого выражения мягкая без подкладки маска: ни дружелюбия, ни угрозы, только карие глаза хранили намек на затаенную печаль и подернутые вуалью скрытности воспоминания.

— Приехали. Я Хеймд. — Он протянул большую ладонь.

Джон удивленно пожал ему руку. Разве шоферы поступают именно так?

— Рад познакомиться, Хеймд. Спасибо. Я Джон Дарт.

— Поэт. Ну ладно, увидимся.

— Конечно.

Несколько мгновений карие глаза что-то выискивали у него на лице.

— Береги себя.

Машина заурчала и уехала. Джон проследил, как ее габаритные огни растворились в потоке транспорта, и ощутил какое-то детское чувство утраты, потому что, подобно уставившемуся в туалет вегетарианцу, не привык чувствовать без того, чтобы потом не анализировать. Он побрел по улице и решил, что день выдался хорошим.

Ли, конечно, замечательная, восхитительная, красивая, забавная, уверенная в себе и знаменитая. Джон удивлялся, насколько сочной бывает слава сама по себе. Ей не требовалось никакого сопровождения: ни таланта, ни чувства юмора, ни доброты, ни заинтересованности — слава самодостаточна. Как половые аттрактанты, на которые летят мотыльки, как аура, которую видит только спятившая женщина по имени Дорис, у которой развилось шестое чувство.