Адриан Гилл - Поцелуй богов

Послышался свистящий смех:

— Сукин ты сын! Я тебя предупреждала. А я бы тебя похоронила. — Петра повернулась и скрылась в потоке машин.

Джон вошел в дом. Внутри было тихо. Единственная настольная лампа отбрасывала в гостиной темно-синие тени. Пахло невыброшенными пепельницами и коньяком.

— Вернулись? — Сидевший в кресле Хеймд отложил первое издание «Пустоши».

Джон был на грани слез и трясся от страха, вины и боли.

— Я потерял ее в толпе. Искал, но не нашел. Господи, Хеймд… Не представляю, что с ней приключилось.

— Она наверху в кровати.

Джон рухнул на диван и обхватил руками голову.

— Она?..

— В порядке. Небольшое потрясение, синяк, а так все нормально. Беспокоилась о вас.

— Обо мне? Это моя вина. Я ее потерял. Не удержал. Отпустил. Так страшно. Ли выскользнула у меня из рук.

— Страшно, если не привыкли. Но все обошлось. Я ее вызволил. Приголубил несколько человек, выхватил и привез сюда. А вы выглядите не очень. Умойтесь, а я пока приготовлю выпить.

Джон вошел в ванную и открыл душ. Стянул с себя грязный, промокший костюм. Спереди на рубашке алела кровь, от одного ботинка оторвалась подошва. Он посмотрел на себя в зеркало: на плече багровая борозда, кожа на костяшках пальцев содрана. Лицо в синяках, кровоподтеках и ссадинах, будто его извозили теркой для сыра. Губы разбиты, а глаза в розоватых окружьях сияли из-под черных волос голубой пронзительностью. Он тщательно ополоснул кровь, пот и слезы, пропитал себя химическим ароматом небывалых цветов, смылил терпкий мускусный запах улицы, окутал тело ворсистой мягкостью банного халата и вернулся в комнату.

Хеймд подал стакан с виски и сандвич с сыром. Виски обожгло губы.

— Говорила ли она что-нибудь? Да нет. Винила ли вас? Возможно. Они всегда кого-нибудь винят. Платиновая карточка на обвинения и есть прерогатива звездности. Важно другое: вините ли вы себя сами?

— Да, наверное. Я должен был… ну, что-нибудь еще предпринять…

— А что? Вы все сделали правильно. Не хотели причинить боль Ли. Защищали, как могли. Но толпа есть толпа. — Хеймд помолчал. Джон медленно жевал и потягивал виски. — Вы же ее прочувствовали. Там, в самой людской сердцевине. Мощь толпы внушает страх. Ваша была еще маленькой. А представьте тысячи, сотни тысяч. Человек перестает быть самим собой, превращается в частицу чего-то огромного. А потом его охватывает паника. Это когда наступает понимание, что он не сам по себе, а составляющая всего. Мы проживаем жизни как индивидуумы, личности со свободой выбора. Хотим походить на бильярдные шары: встречаться только при соприкосновении. Но на самом деле участники огромной общей игры. И если входим в нее, чувствуем ее, ощущаем пульс, гулкое биение — это похоже на расщепление атома, освобождение энергии. Вот кто мы есть на самом деле. Толпа, общество — так цивилизация ощущает себя в машинном отделении. Самое сильное ощущение, значительнее славы, звездности и любви. Толпа смывает их с ваших рук и в конечном счете смывает все остальное. Таков, приятель, марш человечества.

— Не знаю, Хеймд, откуда вы все это взяли, но если когда-нибудь надумаете основать религию, я ваш человек. А сейчас отправляюсь спать.

— Да, уже поздно, — улыбнулся шофер. — А я уезжаю добывать утренние выпуски — надо знать, что думает человечество о нашем спектакле. Она о вас тревожилась. Может, в чем-то и обвинит, но имейте в виду, она вас любит. Сама мне призналась. Не понимаю, почему люди говорят мне такие вещи.

— Не стоит ей смотреть на меня в таком виде.

— Да какой такой вид? Нормальный. Будто только что столкнулись с привидением.

В спальне было тепло. По кровати ползли первые щупальца рассвета. Ли, как зародыш, свернулась в постели. Джон лежал на спине и смотрел в сереющий потолок. Ладонь скользнула по его груди к животу.

— Я не сплю, — прошелестел шепот.

— Извини, что не удержал, что выпустил.

Ли перевернулась и обвила руками его шею.

— Все в порядке. Хеймд вовремя пришел на помощь.

— Там было так страшно.

— Да, пугающий вышел премьерный денек.

— Пьеса. Я совсем о ней забыл.

— Спасибо. А я нет. Лежу, наелась до отвала валиума и думаю только о ней. Никогда в жизни так не боялась. Вот ведь черт!

— Ты была потрясающа!

— Скажи мне правду, Джон, пока мы с глазу на глаз, вдвоем.

— Правду?

— Да.

— Пьеса ужасна. Я имею в виду постановку. Ходульная, манерная. Ты нервничала, от волнения запиналась. Первое действие провалилось, но зато потом… Бесподобно!

— Это когда я разделась?

— Тогда. Вышло не то чтобы шокирующе, не то чтобы непристойно — необычайно. Настоящий театр. Таким он и должен быть. К месту, но совершенно неожиданно. Разделась не кто-нибудь — сама Антигона. Абсолютно обнажилась — осталось одно ее самопожертвование. Тебе следовало что-то предпринять, чтобы перестать казаться Ли Монтаной, которая притворяется Антигоной. Раздевание каким-то образом устранило искусственность. Никто не отрицает, ты осталась сама собой, а Антигона получилась в исполнении Ли Монтаны этакой рискнувшей всем девушкой. Но тебе удалось разрушить барьер между собой и зрителями.

— Что ж, согласна. И только благодаря тому, что я сняла с себя платье. Осмелюсь предположить, что это было уместно для роли. — Ли рассмеялась. — А еще пощекотала нервы вам, мужикам, — вышибла из головы мысль, что я не знаю, как вести себя на чертовой сцене.

— А когда ты решила так поступить? Актеры явно ничего не подозревали, были просто поражены. И Сту дошел до белого каления.

— Еще как дошел. Из-за одного этого стоило рискнуть. Сраный пидор! Я пришла в театр, села в гримерной и поняла, что все никуда: постановка ужасная, я ужасна. Короче, грядет самый жуткий в моей жизни провал. Меня хотели распять. И тогда вспомнила об отце, что вышла на сцену главным образом ради него. Подумала: старый ты хрен, никогда ничего мне не делал, только косился да виски хлестал. Но когда-то рассказывал: если они играли бурлеск и представление проваливалось — публика готовилась разорвать актеров и разнести зал, — на сцену выпускали стриптизерш. И всегда срабатывало — титьки и задницы остужали горячие головы. Вот и я решила: надо выпустить стриптизерок. Выбор был таков — либо я, либо несчастная, толстая, целлюлитная деревенщина, которая играла мою сестру. Я встала перед зеркалом и прикинула: сойдет мое старое тело или не сойдет? Волосы, конечно, требовалось убрать. Я залезла в холодный, вонючий душ и при помощи маленького зеркала и подвернувшегося под руку лезвия пыталась сбрить с себя лет двадцать. А сама ужасно волновалась — до занавеса оставалось десять минут. — Ли села в постели и закурила сигарету. — Подправляла там, подправляла сям, так что стала похожей на Граучо Маркса [77] Граучо Маркс (Джулиус Генри; 1890–1977), в 50—60-е гг. выступал по радио и телевидению. Лауреат премии «Оскар» (1973). в коме. И в итоге содрала все целиком.