Висенте Сото - Три песеты прошлого

— Хочу пнуть себя под зад коленкой. Вот какой прок. Хочу самому себе дать пинка, вот и смотрю, — процедил он сквозь зубы и еще добавил: — Смотрю, как смотрят сын, дочь и другие родственники этого человека, как все, кто от его корня, корень-то смерти не по зубам пришелся.

Тут Бла толкнула его локтем, потому что он бормотал что-то уже вслух, и тогда он, недовольный тем, что ему затыкают рот, но неспособный этому воспротивиться, покашлял и умолк.

В блокноте он записал: “Сырой дух могильной плесени”. Дух этот не от мертвеца, не от человека, он нечеловеческий, пугающий. И еще кое-что записал. Кое-что из того, что говорилось вокруг могилы или потом, когда речь заходила о том же.

— Какие мы грешные, раз заслужили такой конец, — сказала какая-то женщина, хоть могла бы и промолчать, и Вис собрался было возразить, сказать ей: ну что вы такое говорите, сеньора, но он не сказал “что вы такое говорите, сеньора”, и вообще ничего не сказал. Его завораживало царапанье мастерка о дно могилы, она была глубиной добрых два метра, рядом возвышалась порядочная куча выбранной из нее черной мягкой земли, видно, копать пришлось не один час, Вис уже не помнил, кто сказал ему об этом, но он знал, что они ищут останки Муньоса Каюэласа, единственного, кто был опознан, как сообщил ему Кандидо, из всех расстрелянных он один был занесен в кладбищенский список, где указывалось и точное место захоронения. Из земли извлекались все новые кости, и один из мальчиков (там было два мальчика и одна девочка) сказал:

— Пальцы, гляди-ка, пальцы.

Остальные молчали, точно загипнотизированные, а Вис сказал, обращаясь к Бла:

— Это внуки.

— Правнуки, — поправила Бла.

— А-а-а! — протянул Вис. — Вот оно что. — Он сообразил, что сын расстрелянного — дедушка этих детей, а мать их, его дочь, должно быть, одна из молодых женщин; кто-то из женщин попросил раскапывателя:

— Послушайте, глядите хорошенько, нельзя оставить ни одной косточки.

Вис сказал Бла:

— Бабушка.

— Неродная, — ответила та, — это дочь расстрелянного.

Прекрасно, сказал себе Вис, прекрасно, мало мне заморочили голову, а тут еще неродная бабушка, которая боится, как бы в могиле не осталась какая-нибудь косточка ее отца. И он сказал:

— Зябко.

— Да, очень холодно, — отозвалась Бла.

А неродная бабушка заметила:

— Нет, мне зябко совсем не от холода.

Время от времени слышался чей-нибудь голос: “Это голень” — или: “Здесь должны быть кости ног”. И, как ни странно, эти замечания оживляли всю сцену, напоминали о жизни, а старый раскапыватель осторожно, со знанием дела поднимал бедренную кость и говорил:

— А высокий был ваш дедушка, а? Разрази меня гром!

По склоненным над ямой лицам прошло подобие улыбки, когда на свет божий был извлечен целехонький и даже как будто отполированный череп — пособие для студентов-медиков, — и одна из женщин сказала:

— Вот он!

Приглушенные восклицания, раскапыватель замахал рукой, прося тишины, он все смотрел на зубы черепа и наконец спросил:

— У него были здоровые зубы, да?

Но улыбки уже погасли, и старик продолжил свой поиск, я бы сказал, он орудовал мастерком деликатно, и корзина понемногу наполнялась, вот ему попалась большая кость, он ее поднял, постучал по ней мастерком, сбивая землю, и все увидели, что это лопатка. И мы все смотрели на нее, и старик смотрел очень внимательно и, казалось, был в замешательстве, забыл обо всем, рука его замерла в воздухе, потому что и в лопатке было

сквозное отверстие,

и время, и тишина, и холод перестали на несколько мгновений вообще существовать, а старик понурился и так и стоял, высоко подняв руку с человеческой лопаткой, потом все же опустил руку и положил лопатку в корзину, к остальным костям, и, пока он не вернулся к своей работе, для нас не существовало ни времени, ни тишины, ни холода, ни веры в жизнь. Никто не произнес ни слова, корзина уже была полна с верхом, возможно, кто-нибудь и сказал, что вроде все собрано, да, конечно, что-то в этом роде было сказано. Сказано словами, до крайности уместными, разумными. И старик взял пластмассовую корзину и осторожно поставил на край ямы, чьи-то руки ее подхватили.

И тут вдруг, сверкая на солнце белыми гранями, появился детский гробик, его передавали из рук в руки.

Поставили на землю.

Вис начал теперь понимать и содрогнулся — его потрясло не столько появление гробика, сколько смысл всего происходящего.

Сняли крышку, а рядом расстелили на земле полосу белой ткани — что-то вроде савана.

Совсем маленький саван.

Рядом поставили корзину с костями.

Чьи-то дрожащие руки выложили на саване подобие человеческого скелета. Одно туда, другое сюда. Сюда череп, потом эту кость… нет, вот эту. Дрожащие руки поднимали кость, прикидывали, примерялись и осторожно клали куда положено, отодвинув другую. Вполголоса произносились какие-то слова — спокойные, странно деловитые, — и постепенно складывался остов человека.

Укороченный, разумеется. Сжатый в длину и ширину. Чья-то решительная рука закрыла остов одним краем савана, затем другим, кто-то помог — и получился белый сверток. Когда его клали в гробик, женский голос произнес:

— Сельсо, гвоздики!

Гвоздики были алые, целый букет алых гвоздик, дрожащие руки разложили их на белом саване. Затем гроб закрыли крышкой, и руки уже не знали, что им делать. Нервно теребили одна другую, сходились, расходились, словно разговаривали на языке глухонемых. Наконец одна рука приподняла крышку гроба, и на саван опустились еще гвоздики, а когда гроб заполнился ими до краев, крышку снова опустили. И вот так дети заботливо, по-матерински уложили останки отца в детский гроб для вечного упокоения. А Вису вдруг показалось: это кости Испании, и ее дети бережно, по-матерински уложили их в детский гробик. От одной этой мысли волосы становились дыбом. Даже не надо было вспоминать о чем-либо определенном. Вставали дыбом волосы и к горлу подкатывал горький комок при виде того, как испанцы отвечают страшной местью на былую жестокость: за смерть мстят жизнью. Но маленький кортеж готов был тронуться в путь. Поднялись все, кто присел, или стал на колени, или наклонился над гробом, и молодой человек взял гроб. В эту минуту Вис указал на молодого человека и тихонько шепнул Бла:

— Это Сельсо, отец тех малышей.

— Верно, — подтвердила Бла, и Вис облегченно вздохнул.

В это время старший в семье, крепкий черноволосый мужчина лет шестидесяти (Педро — это имя само собой всплыло в памяти Виса, — Педро, сын Антонио Муньоса Каюэласа, расстрелянного алькальда Вильякаррильо; Педро, автор письма, которое, по настоянию Кандидо, было зачитано в доме Морено), прикрыл глаза рукой. Будто у него закружилась голова. Но это было не так. Он в эту минуту захотел побыть с отцом наедине, в укромном уголке памяти, куда не может войти никто. Только отец и он. И все ждали, дожидались их обоих. Педро стоял, прикрыв глаза ладонью. А все остальные ждали. Наконец он сказал спокойно и просто: