Висенте Сото - Три песеты прошлого

— Знаешь что, в этой девушке, которая, кроме всего прочего, получает любовные стихи неизвестно от кого, ты нашел совершенную музу для своей невозможной любви, — и он удивленно покачал головой, — совершенно невозможной, совершенно.

Висенте не знал, похвала это или порицание, наверно, потому, что догадывался, что Экспосито и сам этого не знает.

— Я очень люблю эту девушку, понимаешь? — горячо воскликнул он, а Экспосито все продолжал задумчиво качать головой.

Висенте это начинало злить, ладно, я тоже уйду в себя, посмотрим, кто первый заговорит про идеальную музу, про мою невозможную любовь, черт побери. Он чувствовал себя старым и несчастным. Когда они проходили мимо бара на улице Русафа и Мосен Фемадес, немного не доходя до “Батаклана”, Экспосито сказал:

— Приглашаю.

И они вошли, в баре было полно бездельников и бездельниц, пахло жареными креветками, стоял густой дым, слышался гул голосов и приглушенный смех — черт знает что, — и Висенте испытывал теперь какую-то приятную грусть, он был уже не просто несчастным: вот так сидеть и пить с другом в баре ему, пожалуй, еще не приходилось (а может, приходилось — он не мог вспомнить), и Экспосито заказал коньяк, а Висенте из духа противоречия, раз уж он такой разнесчастный, заказал касалью, бармен и Экспосито переглянулись, Висенте потребовал двойную порцию касальи и, ощущая во рту ее терпкий вкус, смаковал одновременно горечь своей невозможной любви, ему уже было все трын-трава, и он сказал: еще коньяк для этого сеньора и двойную касалью для меня, — Экспосито улыбнулся, Висенте свою вторую рюмку осушил залпом и почувствовал себя отчаянным и сильным. И элегантным. Он видел все. Это все (лица, слова) словно плавало в прозрачной колеблющейся жидкости. И видел свою горечь, но странное дело: она была ему приятна — подумать только! — и тут Экспосито взял его за плечи, притянул к себе и сказал:

— Продолжай. Продолжай.

И теперь это слово уже не испугало, а взбудоражило Висенте, он решил взять инициативу на себя и сказал:

— Ну пошли, фиг с ними, — и стал проталкиваться к выходу.

У двери обернулся и увидел Экспосито все еще у стойки, он потягивал коньяк и задумчиво глядел перед собой, и Висенте невольно продекламировал:

Эти строчки, совершенно отчужденные и далекие, излились из его души как нечто принадлежащее Экспосито — но, черт побери, это же мое, что он вообразил, эй, эй, ты идешь или нет, — Экспосито, не глядя на него, помахал рукой, иду, мол, и Висенте вышел, — подумаешь, смотрит в бесконечность, а я улыбнусь с этой вот бесконечной печалью, только и всего.

Но улыбка не получилась.

И вот они пришли в “Батаклан”. Входили они туда, испытывая каждый раз лихорадочное волнение. А как же иначе? Возле кассы стоял контролер, головорез с такой мордой, какую встретишь разве что на обложке детективного романа, вечно бормотавший ругательства, шевелил приклеившимся в уголке рта окурком сигары, несколько секунд он смотрел на тебя и прикидывал, не дать ли тебе от ворот поворот как несовершеннолетнему, ну и сволочь, случалось, он останавливал Висенте, Бернабе тоже, тот был пониже ростом, хоть и шире в плечах, но Экспосито — никогда, это уж извините. На этот раз Висенте повезло, и оба вошли в зал, лихорадка поутихла. Увидели ту же картину, что и в другие дни. Оркестрик — так его тогда именовали — резкими звуками, напоминавшими собачий лай, сопровождал подергивания артистки, которую объявляли как красавицу, Венеру, богиню, куколку, она и в самом деле была как фигурка из слоновой кости, алебастра и даже красного дерева. От фантасмагории варьете, от этого выцветшего сна былых лет остались единственно лишь слова, фривольные слова, порхавшие как бабочки, слова, которыми рекламировали обнаженных красоток, с тем чтобы все они, от девочек из кордебалета до примадонны, казались потрясающе соблазнительными. И время от времени бабочки опускались — скажем, как дождь лепестков (а почему бы так не сказать?) — на несравненные “каталоги” (самое блудливое из этих слов, имевшее тогда хождение у всех газетчиков и журналистов), которые составлялись после больших празднеств и иллюстрировались красочными фотографиями, и псевдонимы артисток хотя и напоминали детские имена, но были шикарно-развратными: Мими, Тото — или же носили поэтически-сладострастный оттенок: Восточный Жаворонок, Черная Венера. А еще были и такие псевдонимы, которые казались цирковыми, принадлежавшими то ли воздушным гимнасткам, то ли эквилибристкам: сестры Габальдон, Три Ласточки… И надо сказать, в большинстве своем это были роскошные женщины, они выходили на сцену в наряде, состоявшем из усыпанного блестками узенького треугольника на бедрах и такого же узенького лифчика, который прикрывал лишь соски, а иногда к этому еще добавляли газовый шлейф и пышный султан из страусовых перьев; и вот в самом начале представления Висенте показалось, что одна смазливая хористочка, которая не была в дикарском наряде с перьями, так как исполняла роль маленькой девочки, послала ему нежную улыбку. Висенте сказал себе: да нет, не может быть, это все касалья, — а хористочка пела наивно-непристойную песенку в детской манере, на ней были короткая юбочка, едва прикрывавшая парчовые трусики, туго завязанный бант и белые носки, в руках у нее был обруч, который она гоняла взад-вперед, и так как по ходу действия девочка должна была уснуть у ворот монастыря, хористочка прилегла и принялась сосать большой палец, как это делают перед сном маленькие дети, и тут Висенте заметил, как она ему подмигнула, и сказал себе: нет, при чем тут касалья, это она мне подмигивает, — и он чуть с ума не сошел от радости, подмигнул ей в ответ, а хористочка, вместо того чтобы уснуть, встала и снова запела, язык не повернется повторить, что она пела, потом убежала, гоня перед собой обруч и посылая публике воздушный поцелуй, вслед ей неслись аплодисменты и одобрительные выкрики, но через минуту Висенте забыл о ней, потому что — да ты слушай, слушай — на сцену начали выходить эти самые дикарки, ну, почти что голые, голые до обалдения, честное слово, мне даже стало дурно, так заколотилось сердце, а как бы ты думал, ведь то, о чем ты грезил, вдруг предстает перед тобой наяву — каково? — именно так, дружище, все у них было видно, все-все, даже не верится, и ты повторяешь себе: нет, это не сон, это наяву, а потом они начали танец живота, крутя пупком восьмерки, вздрагивали, дергались, клонились назад, назад, назад (назад! — орала почтенная публика), — не как тростинки клонюсь я назад, их буйный ветер клонит назад, их слава клонит назад — славе их помогал луч прожектора, метавшийся по сцене, помогала подсветка: то вспыхнет красным адским пламенем, то зальет голубым лунным светом, то вдруг погаснет (для пущего эффекта, но на публику это действовало), то заиграет призрачно мерцающей радугой, — Бернабе говорил, что это делается реостатом, — и наконец самый шик, едва усидишь на месте: чистый белый свет электрических ламп, он больше всего подходил к обнаженным телам, тут уж они оказывались действительно нагими, как будто до сих пор светотехника, игра красок прикрывала их наготу, а почтеннейшая публика, сам понимаешь, состояла из одних кавалеров, и у каждого на откидном столике перед креслом стояла рюмка, все наслаждались созерцанием красоток, а часто и подпевали.