Леонид Левонович - Ветер с горечью полыни

Обычно он просыпался рано — часов в пять. Сегодня подхватился еще раньше: темнота окутывала сеновал, тишина, густая, вязкая, царила вокруг. Ни единой птицы не было слышно: птицы свое отпели, на дворе уже Спасовка — за порогом стоит осень.

Внезапно Бравусов насторожился — вверху, под стрехою, послышался некий шорох, лопотание крыльев. Он аж вздрогнул от неожиданности, но быстро догадался: это возвращались с ночной охоты летучие мыши. Бравусов знал, что под стрехой у конька живут летучие мыши, сквозь дырки во фронтоне вылетают на волю, а зимуют в его погребе: висят вниз головою, маленькие, усохшие, словно свернутые в трубочку ольховые листья. Летучие мыши отыскали свое укрытие, успокоились. Тогда громко захлопал крыльями петух, затянул извечное заливистое «кукареку». Вскоре отозвался другой певун, потом еще один.

Снова больно обожгла мысль: как мало осталось жителей в Хатыничах. Некогда было полторы сотни дворов, а теперь какая-то горстка — остались самые завзятые, упертые жители, которые не захотели убегать от Чернобыля. Другие же, как начали давать деньги за их постройки, разлетелись по миру, словно птицы в поисках теплых краев. А вот шорохи летучих мышей обрадовали Бравусова. Верней, не сами звуки, а то, что услышал их. В прошлом году он, Владимир Устинович Бравусов, отпраздновал свое шестидесятипятилетие, раненый, контуженный на войне, но, гляди ты, не глухой как тетеря. А еще это означает, что хорошо выспался, в голове ясно, давление нормальное, а то в последнее временя слышал гул в ушах, жене Марине приходилось разговаривать с ним громче.

Сколько ж это времени, подумал Бравусов, потянулся рукой за подушку, где в сене лежал плоский фонарик. Посветил на часы и, хоть цифры на циферблате выразительные, не мелкие, все равно не разобрал. Очки с собой не взял, чтобы не раздавить ненароком. И еще подумалось: ночи все удлиняются, сильнее сжимают в объятьях дни, которые усыхают, сокращаются. Поэтому утренний свет никак не может пробиться на сеновал.

Хорошо, что уши подводят, а не глаза… В конце концов, нечего Бога гневить. Еще в сорок четвертом, после ранения под Рогачевом, провалялся в госпитале четыре месяца, и его комиссовали по близорукости. Бравусов вернулся домой, оклемался, мать лечила ягодами, все больше черникой, и, о чудо, он спрятал в ящик стола очки и не доставал их почти сорок лет!

А прошлой осенью пришлось об очках вспомнить. Так годы ж не маленькие. Сколько чего пережито! Сколько актов, протоколов составил участковый инспектор милиции Бравусов за тридцать лет добросовестной службы! Мог погибнуть еще в первые месяцы войны, когда пробирался из окружения аж из-под Ельца в родную деревню. Сколько раз глядел смерти в глаза командир партизанского взвода Володька Бравусов! И нагрешил немало. Под Рогачевом, разозленный спором с солдатом Рацеевым — тот ругал колхозную жизнь — даже взял его на мушку во время атаки. Но не успел нажать на курок: немецкий снаряд опередил. От Рацеева остались одни ошметки…

И все же Бравусову, видно, на роду было написано убить человека. Он сделал это не умышленно: Круподеров, бывший уполномоченный по заготовкам, в добром подпитии бросился на него с кулаками. Бравусов защищался и превысил меру обороны — нечаянно задушил хозяина хаты, с которым вместе выпивали. Круподеров пригласил Бравусова приехать за мелкой картошкой, хотел отблагодарить, что помог выкопать весь огород. Встреча давних знакомцев оказалась трагичной. Но никто об этом не дознался: бывший участковый замел следы.

На дворе светлело, в щели сеновала цедился утренний свет, но солнце еще не взошло, и вставать Бравусов не спешил. Услышал, как ляпнула дверь веранды — значит, вышла Марина. Ах, если б она сюда заглянула! А может позвать? Желание мгновенно овладело им, быстренько отворил ворота, кликнул:

— Марина! Ходи на минутку.

— Ну, как тебе спалось? — Марина пристально глянула на него. — Вчера ты перебрал трохи.

— Да нет, Маринка. У меня, хвактически, многолетняя тренировка. Поллитровка, да при хорошей закуси — что собаке муха. Не будем про ето. Мы с тобой еще сянни [2] Сянни — сегодня ( диалект. ) — прим. перев. не целовались, — притянул к себе жену, обнял нежно.

— Дак не было ж когда. Еще и солнце не взошло.

— А что нам солнце? Ты — мое солнце. Ты — моя радость, — он начал ее целовать, все больше распаляясь…

Марина не уклонялась от поцелуев, наоборот, вскинула ему руки на плечи, приподнялась на цыпочки и отдалась наслаждению. Даже запах водки не мешал, она и сама вчера выпила пару рюмок, крепко спала и проснулась с желанием ласки. Все ее тело, которое ждало мужской любви почти целых полвека, переполняла извечная страсть. Марина вышла на улицу, потянулась, пожалела, что не пошла спать на сено, захотелось, чтобы он позвал ее. И он почувствовал ее желание. Разве это не чудо!

Марина думала об этом, когда разгоряченная, счастливая лежала на еще сильной руке своего мужа.

— Я вот лежу, а во мне еще все трепечется, — шумно дыша, сказал Бравусов.

— Докуда ты еще будешь трепетаться? — в голосе Марины он услышал усмешку, удовлетворение и надежду на новую радость.

— На две пятилетки меня хватит. А может, и на три.

— Ну, расхрабрился, как тот петух.

— До петуха мне далеко. Он, хвактически, пока трех-четырех хохлушек поутру не потопчет, зерна клевать не станет. А я только тебя хочу, ласточка ты моя милая…

Бравусов поймал себя на мысли, что первой жене, Тамаре, с которой прожил тридцать пять лет, редко говорил ласковые слова. Теперь понял, что грех жалеть доброго слова Марине, которую любил с молодости, которую помнил всю жизнь и уже не надеялся, что судьба сведет их.

Марина будто догадалась, о чем он думает, шершавой, огрубевшей ладонью погладила его лицо, поредевшие седые волосы… Она была благодарна небу, Богу, хоть и не верила в глубине души, что он есть, за эту радость на исходе горемычной, одинокой жизни. Марина ничего хорошего уже не ждала. Думала, как доживать одной в пустой родительской хате. И тут появился Бравусов. С того времени, как начали жить вместе, она частенько поглядывала в зеркало и не узнавала себя: под глазами разгладились гусиные лапки морщинок.