Урс Видмер - Жизнь гнома

И в самом деле, поезд остановился там, где мы когда-то вышли из него.

С этого момента все стало незнакомым, из мира ледяных вершин наша дорога пролегала через крутые склоны, местность все больше и больше напоминала итальянский пейзаж. Очень долго мы ехали вдоль бушующего горного ручья, и мне понадобилось некоторое время, чтобы понять, что как раз в этих водах Зеленый Зепп боролся за свою жизнь. Я подошел совсем близко к экрану и стал пристально смотреть на огромный водоворот, словно мог увидеть там Зеленого Зеппа.

Однажды ночью (мы и не подозревали, что это будет последняя ночь перед телевизором и вообще в этом доме) Кобальд снова радостно скакал по пульту, и мимо нас проносились обрывки разных фильмов. Черные мужчины стреляли друг в друга из автоматов в темных, почему-то голубоватых залах. Дома взрывались. Женщины с огромными обнаженными бюстами смотрели на нас большими глазами. Полицейские автомобили на страшной скорости сворачивали за угол и переворачивались по нескольку раз. И вдруг перед нами возникла картинка, которая застигла нас врасплох и произвела такое впечатление, что Кобальд, уже подпрыгнув, чтобы переключиться на другой канал, застыл в воздухе. Во всяком случае, ему удалось приземлиться рядом с кнопкой. (При этом он наступил на кнопку звука и включил полную громкость.) Мы стояли и пялились в телевизор, ничего не понимая. Перед нами на высоченном экране были мы сами. Или, по крайней мере, похожие на нас, как две капли воды. У каждого из нас оказался двойник, и был еще один гном, совсем незнакомый. Один Кобальд, один Фиолет, один Дырявый Нос, один Лазурик, один Злюка, один Зепп и один Незнакомец. Семь гномов. Они пробирались гуськом по первобытному лесу с огромными деревьями, вначале через овраг, а потом по деревянному мостику, проложенному над глубоким ущельем. Они распевали во все горло нашу песенку «Хай-хо!». Правда, не так, как мы, насвистывали припев, надув щеки и сложив трубочкой губы. (То, что они делали все это громко, очень громко, мы не заметили.) Во главе шагал, а как же иначе, Кобальд, а Зепп и в этой колонне был замыкающим. Перед ним топал тот, которого я не знал. Он выглядел, как и я, как Фиолет, вот только куртка у него красная, а глаза — не сонные. У наших марширующих двойников за плечами были кирки, а у некоторых в руках блестели драгоценные камни. Вокруг них летали взволнованно щебечущие птицы. А еще рядом резвились несколько оленей, да черепаха пыталась развить спринтерскую скорость, чтобы двигаться в одном темпе с гномами, и натыкалась на камни и корни.

Мы чуть было не пропустили тяжелые спросонья шаги Ути по лестнице. Едва успели в самый последний момент спрятаться под кресло и затаиться в углу. Ути взял пульт, выключил телевизор и пробормотал:

— Это я брежу или кто-то еще сошел с ума?

Он прошел к холодильнику, достал из морозилки килограммовую упаковку ванильного мороженого, сел за стол и начал есть. Урча и постанывая от удовольствия, он листал городские ведомости. Наверное, прочитал все объявления о смертях и банкротствах, случившихся на этой неделе. Потом про все запросы о строительстве и все объявления об изменениях маршрутов. И еще, вероятно, все объявления о знакомствах. Он ел и ел. Столько мороженого ни один человек съесть не может, а он смог. И так быстро, словно изголодался. Но все равно слишком медленно для нас, потому что, когда он наконец спустился по лестнице и лег в постель, а мы снова смогли смотреть телевизор — Кобальд вскочил на кнопку выключателя, а я на кнопку звука, — наши непостижимые двойники уже исчезли с экрана. Мы дважды прошлись по всем программам. Напрасно.

Может, это были прагномы? А лес — тот самый, по которому путешествовал Зеленый Зепп? Значит, все-таки прав был Красный Зепп со своей теорией нашего происхождения? Во всяком случае, это был удар по моей вере в промышленное изготовление гномов. Даже Кобальд, который обычно никогда не менял своих убеждений, казался обескураженным. Конечно, эти кино-документы не ставили под сомнение существование творца, похожего на Кобальда, однако такую древнюю колонну марширующих гномов даже он не предполагал увидеть.

Было уже светло, когда я одолел лестницу и взобрался на свою этажерку.

Потом все произошло довольно-таки быстро. Примерно через полчаса Ути, который обычно вставал поздно, стоял в комнате, одетый в синий комбинезон. Он распахнул окно и начал укладывать книги с полок в картонные коробки. Потом снял все картины, опустошил письменный стол и поставил на него стул. Пластинки, стоявшие подо мной на этажерке, тоже исчезли в коробке из-под бананов. Под конец Ути, разгорячившийся от работы, прошелся по комнате и собрал все, что не было прикреплено к стенам: пишущую машинку, телефон, транзисторный радиоприемник, факс, банки, в которых лежали монеты, привезенные из разных стран. Фотографии. Старый граммофон с ручкой. Все это отправилось в коридор или в ванную. Когда наконец комната почти опустела, он застелил пол газетами, а затем приволок огромное ведро с краской и валик. Поставил все это в комнату и огляделся в последний раз. Теперь в ней мало что осталось, там пустая ваза для цветов, здесь — несколько бумаг, а на нашей полке мы: зубной врач, его пациент и я. Граммофонные иголки. Казалось, Ути про нас забыл.

Но он не забыл. Неожиданно, громко топая, в комнату вошла Эсперанца, уборщица, тоже переодетая, правда, не в комбинезон. На ней был грязный фартук и красный платок на голове.

— А что осталось, выбросить! — сказал ей Ути и скрылся в коридоре.

Эсперанца, держа пакет для мусора, сгребла в него все, что нашла. И зубного врача, и пациента, и меня. Там я и лежал, окоченев от ужаса — все, моя судьба свершилась, — между засохшими цветами, смятыми рекламками и вонючими кусочками ваты. Дантист торчал вверх ногами в апельсиновой кожуре. У пациента дела обстояли не лучше. Мне на голову с шумом посыпался какой-то мусор — я пригнулся, прикрыл голову руками и зажмурился. На меня свалились упаковка от компакт-диска, теннисный мячик, лампочка. Свинцовое пресс-папье. Потом свет исчез, а запах стал невыносимым: Эсперанца завязала пакет. Она подняла его, меня, и понесла прочь. Не было ни одной стены, о которую она не стукнула бы пакет, ни одного дверного косяка. А углов было много. Вниз по лестнице, и снова, с грохотом, мимо твердых углов и острых выступов стены. Наконец она бросила пакет, и меня в нем, на землю. Это было жесткое приземление: пресс-папье второй раз стукнуло меня по черепу. Шаги Эсперанцы пропали вдали. Стало тихо. Ни одного шороха.

Я попытался успокоиться и собраться с мыслями. Несколько минут делал глубокие вдохи и выдохи. Потом открыл глаза. И разумеется, ничего не увидел. Потому что было очень темно и я был засыпан мусором. Правда, я мог шевелить руками, и сразу же что-то укололо меня в один из оставшихся пальцев. Сильная боль. Это я наткнулся на граммофонную иголку, и теперь у меня в руке торчала острая заноза размером с кинжал. Мне надо было только добраться до стенки пакета — а я был как раз в его центре, — тогда у меня появился бы шанс. Итак, я пополз через все это клейкое, вонючее безобразие, наступил на зубного врача и на пациента, пробрался сквозь томатную пасту и кофейную гущу и ухватился за пластик пакета. Я ударил по нему кинжалом, еще и еще. Я колол, буравил, рвал. Наконец мне удалось протолкнуть занозу сквозь жесткий пластик и вскоре, дергая и вырывая куски, я сделал отверстие, через которое можно было выглянуть наружу. Я увидел кусок стены, серый, покрытый плесенью. Через десять минут я прорвал дыру, в которую проходила моя голова. Я оказался в подвале, это-то ясно, в темном подвальном помещении. Не большом, не маленьком, пустом, если не считать мешков десять, которые, рядком прислоненные к стене, казалось, ожидали казни. Ути что, складывает свой мусор в подвале? Теперь я как следует взялся за пакет и скоро оказался на свободе. Съехал по пластиковой стенке на пол.