Меир Шалев - В доме своем в пустыне

И когда ты выждала, а я все молчал, ты вдруг спросила:

— Как ты мог это сделать, Рафауль? Даже я, которая верю во все, не могла поверить. Я и сегодня не верю.

— Ты тоже разыгрываешь наивность?! — взорвался я. — Мать сама хотела, чтобы я это сделал. Хотела и просила. Она все время твердила: «Когда ты вырастешь, Рафи, ты убьешь для меня этого кота».

— Я не думаю, что это была просьба. Скорее, что-то вроде пророчества, а может, даже опасения.

— Ну, так я выполнил для нее ее пророчество. О'кей? Ведь я для того и существую, не так ли? Чтобы выполнить, и доложить, и ждать одобрения. Я дочитал для тебя книгу, я почистил для вас портреты в коридоре, я отнес Аврааму его супчик, я убил для тебя кота, я погиб в несчастном случае, ведь так это заведено в нашей семье. — Сестра не ответила. И тогда я, полный жестокости и мстительности, добавил: — Но я хоть поднялся и ушел, а вот ты все еще торчишь там, с четырьмя старыми вдовами, одна безумнее другой, и со слепой женщиной в качестве бесплатного приложения.

— Я не торчу, Рафауль, я остаюсь там, потому что там мое место. А теперь лучше замолчи, потому что есть вещи, которые ты действительно не понимаешь.

Выйдя на улицу, что возле нашего квартала, американские близнецы узрели огромную желтую компанию: голосистых котят, беременных кошек и могучих котов с черными яйцами. И тогда они поняли, что все это — потомки кота, присланного за годы до этого их отцом, и пошли за ними следом. Так они добрались до лужайки, что за третьим блоком, где кошачью компанию уже поджидали мисочки с молоком, приготовленные близнятками.

«Кисы, кисы, бвиже, бвиже, вот двя вас мовочко…» — звали их голоса. Близнятки давно уже подросли и покинули наш квартал, но три раза в неделю появлялись здесь, в своих голубых платьях, с золотистыми волосами, чтобы навестить стариков родителей и покормить кошечек.

Американские близнецы ужасно разволновались при виде всей этой желтизны, и золотистости, и голубизны, и молока. Они подошли к девушкам и спросили, согласятся ли те показать им знаменитый Иерусалимский лес и поужинать с ними в ресторане. «Вес?» — холодно удивились близнятки, но на американский слух это неуверенное «вес» прозвучало, как утвердительное «йес», и в тот же вечер нью-йоркские близнецы вернулись в квартал, а через месяц состоялись две пары свадеб, сначала в Иерусалиме, потом в Америке, и обе близнятки остались там.

Я смотрел на них и на их мужей издали и молчал. Сколько раз я уже видел намеки, скрывающиеся в каждой расщелине, древние следы в пыли, картины, плывущие на внутренней стороне глаза.

«У кого есть силы на все это? — думал я. — Зачем мне весь этот балаган? Для чего?»

Не знаю, почему я вспомнил это именно сейчас, но прежде, чем забуду: в пятом блоке, позади наших двух веранд, жила семья с двумя мальчиками. Со старшим сыном я много лет спустя служил в резервных частях, пока он не погиб в Ливанской войне. Младший ушел из дома и, по слухам, жил в кибуце. Он был моего возраста, и мы много играли вместе. Он редко заходил в наш дом, потому что Большая Женщина не любила принимать гостей, но я ходил к нему.

У его отца был магазин одежды на улице Яффо, вблизи «Давидки» [158] «Давидка» — название площади в Иерусалиме, на которой стоит пушка под названием «Давидка» времен Войны за независимость. , и Бабушка, покупая у него одежду, беззастенчиво требовала для себя сразу три вида скидок: «скидку для соседок», «скидку для вдов» и «скидку для постоянных покупателей».

Он был толстый и лысый, в позолоченных очках, и тело его было сплошь покрыто волосами, как у обезьяны. Мальчик Амоас говорил, что он «из потомков Балшемтова» [159] Балшемтов — Баал Шем Тов (Амоас опять проглатывает букву «а», см. выше), основатель движения хасидизма. , и утверждал, что во время бритья он повязывает себе на шею нитку, «чтобы знать, где у него кончаются волосы, что из бороды, и начинаются волосы, что на теле».

Оба мальчика и их отец не раз приглашали меня «на спагетти». Этого блюда никто в Иерусалиме тогда не знал, а в их доме оно готовилось часто и с большим энтузиазмом. Они ели эти спагетти в двух видах — с мясными шариками и очень острым томатным соусом или с оливковым маслом и огромным количеством чеснока и петрушки, вкус которых, после бесчисленных «бутербродов каменотеса», съеденных мною у Авраама, я уже успел полюбить.

У них была мясорубка, вроде нашей, с ручкой, и тисками для крепления, и металлическим винтом, вращающимся внутри. Большая Женщина не позволяла мне крутить нашу мясорубку. Бабушка говорила: «Это женская работа, Рафинька, это не для тебя», — а Мать кричала: «Немедленно вытащи оттуда пальцы, Рафаэль!» — едва лишь я входил в кухню, когда там перекручивали мясо. Но здесь мы стояли, глава семейства, его два сына и я, возле кухонного стола, и тут мне позволялось скармливать мясорубке мясо, совать пальцы в ее пасть, крутить ручку, прислушиваться к тонкому визгу перемалываемой в ней плоти и глядеть на красно-бело-розовых червей, выползающих из ее дырочек.

Мать их долгими часами оставалась в спальне, лежала, кашляла и слушала португальскую музыку. «Наша мама не совсем здорова», — говорили мне сыновья — один со скрытой насмешкой, а его брат — с извиняющейся улыбкой.

Иногда я видел, как она проходит по коридору. Появляется, оставляет за собой смущенную улыбку и шелест халата и исчезает вновь. Я не раз вспоминаю ее сегодня, когда подымаюсь из пустыни навестить Большую Женщину и Рыжая Тетя вдруг выходит из своей комнаты со старой маленькой льняной сумочкой на плече, улыбается и спрашивает, умер ли уже Наш Эдуард. Но та женщина была молода и выходила в халате на голое тело, а Рыжая Тетя стара и выходит голая, в чем мать родила.

Не помню, как звали отца и сына, но хорошо помню теплый голос Кармелы, который вдруг усиливался, когда их мать открывала дверь своей комнаты — пение, шаги, улыбка, халат, — и их затихание, когда она возвращалась к себе — шаги, халат, боязливый кивок, покашливание, — и замирание песни, когда она вновь закрывала дверь. Но лучше всего я помню рев примуса и жуткий смрад, который разносился кругом, когда их отец сжигал густые заросли волос на своих руках.

В летние дни это событие происходило с частотой раз в две недели. Черная Тетя всегда первой замечала соседа и звала остальных: «Идите смотреть представление. Обезьяна вышла спалить свою шерсть».

Большая Женщина и я торопились на заднюю веранду и обнаруживали соседа, вышедшего в майке на свою веранду и вооруженного маленьким примусом, ведром воды и кухонным полотенцем.

Примус накачивался, поджигался и начинал реветь. Сосед окунал полотенце в ведро, проводил свою руку над пламенем и тут же прижимал к ней мокрое полотенце. Так он повторял до тех пор, пока все черные волосы на его руках не сгорали, а когда замечал нацеленную на него батарею глаз Большой Женщины, махал ей влажным полотенцем и кричал: