Меир Шалев - В доме своем в пустыне

Сначала она им объясняла на словах, а они, как обычно, раскачивались, стоя на месте, как раскачиваются все слепые, будто молясь или пытаясь что-то различить в своем теле.

Затем они начали практиковаться. «Шагайте и считайте шаги, ребята, шагайте, и считайте, и запоминайте», — повторяла Слепая Женщина.

«Раз, два, три, четыре, пять…» — громко считали слепые дети на ходу.

Вот она, словно вырезанная на сетчатке моих глаз, — идет уверенно и прямо по усыпанным гравием дорожкам запретного парка Дома слепых. А иной раз, когда мы осмеливались прокрасться в этот запретный парк — тихо-тихо, ступая самыми кончиками затаивших дыхание пальцев, — мы видели, как она молча стоит подле притаившегося в парковых глубинах маленького, зеленого декоративного бассейна, в котором днем посверкивали золотом пузатые рыбки, а по ночам искрами вспыхивали светлячки.

Обычно она стояла там одна, а иногда — с Готлибом, с этим безногим садовником, который охранял, и удобрял, и сажал, и подстригал все, что она ему указывала, и ездил по скрипучему гравию дорожек на своей большой инвалидной тележке, вылавливая детей, прокравшихся туда поиграть, и спугивая влюбленные парочки, нашедшие там укромное место.

А иногда она гуляла там со своими воспитанниками — поразительно похожими друг на друга своими именами с одинаковыми ударениями на предпоследнем слоге, своими одинаковыми темно-синими беретами и одинаково высокими, одинаково стоптанными ботинками, — которые под ее руководством заучивали и запоминали каждое дерево, каждый куст и цветок по их запаху и вкусу, прикосновению и шелесту.

«Она нам совсем как старшая сестра, — сказал мне как-то один из них. — Она нас охраняет, и учит, и никогда не бьет, как другие учителя, а еще она умеет предсказывать будущее».

«Шагайте и считайте, дети, — учила она их сейчас. — Считайте шаги и запоминайте препятствия».

А нам крикнула: «Тише! Слепые дети учатся ходить по дороге!»

«Шесть, семь, восемь…» Один за другим («И не подглядывая», — со смехом добавляет моя сестричка) спускались слепые дети по склону дороги, считая шаги и запоминая препятствия низкими и громкими голосами.

«Девять, десять, одиннадцать, двенадцать… учительница, тут яма посреди дороги… тринадцать, четырнадцать… двадцать один, двадцать два… здесь электрический столб, учительница…»

«Сто тридцать семь, сто тридцать восемь, сто тридцать девять, сто сорок, сто сорок один шаг. Я пришел к автобусной остановке, учительница, я пришел».

«А теперь возвращайтесь. Идите назад и опять считайте, — позвала Слепая Женщина. — Смотрите ногами, глядите памятью».

Мы, хитроумная ребятня, тотчас придумали себе игру под названием «Вслепую». Мы тоже закрывали глаза и тоже считали шаги — от большого тополя у входа и до цветущего куста в конце тротуара, от грунтовой дороги и до столба электропередачи, от своего дома и до улицы перед бакалейной лавкой.

Вот мы идем — дрожащие веки, тщательно наигранная притворная слепота, а глаза то и дело подглядывают сквозь испуганный просвет ресниц, а руки то ли нащупывают путь, то ли защищают тело, — вот мы идем и считаем, изображая, будто оступаемся, пока наконец не приходим к цели.

Сто сорок один шаг асфальта и пыли от входных ворот Дома слепых до автобусной остановки на обочине дороги.

Двадцать восемь шагов плиток пола от их комнаты с пианино, темно-синие звуки которого поднимались из окон и таяли между домами квартала, и до их столовой с вонью грязных клеенок, намертво приклеенной к стенам, вонью такой оглушительной, что ее не могли перебить даже ветки мирта, которые Слепая Женщина специально разбрасывала по полу, чтобы другие слепые наступали на них, и тогда приятный запах раздавленных миртовых листьев наполнял бы воздух.

И восемь шагов белого гравия от последнего ряда кустов до маленького зеленого декоративного бассейна с лениво плавающими в нем жирными, выцветшими золотыми рыбками — там, в самом сердце запретного парка, за их Домом, там, где каждый, прокравшийся по парковому лабиринту, рисковал встретиться со страшным Готлибом, который ездил по дорожкам на своей инвалидной коляске, сажал растения, обрабатывал парк и охранял его для нее.

Трое мужчин, что приехали на армейском «виллисе», осторожно пробрались между рытвинами и ухабами нашей грунтовой дороги, переступили полотняными туфлями через ямки, вырытые нами для игры в «шарики», извинились перед Слепой Женщиной, неподвижно застывшей посреди дороги, повернули и зашагали по тротуару к нашему дому.

«Рафи, Рафи, они идут к вам!» — закричали дети.

Я побежал за ними. Они вошли в наш подъезд, глянули на табличку «Доктор Давид Майер» на нашем почтовом ящике, медленно поднялись по ступенькам и постучали в нашу дверь.

Мать открыла, выслушала то, что они пришли ей сообщить, и сказала им, что все это ложь.

— В нашей семье мужчины никогда не погибают в бою, — заявила она. — Они погибают только от несчастного случая.

И она оказалась права. Отец, который прославился храбростью в сражениях Войны за независимость (видимо, сердце подсказывало ему то же самое, что мать только что сказала армейским герольдам), вышел целым и невредимым из самых тяжелых военных операций в Галилее [38] Галилея — гористая и зеленая область на севере Израиля, между Киннеретом и Хайфой. , в Иерусалимском коридоре [39] Иерусалимский коридор — во время Войны за независимость единственная не занятая арабами дорога, соединявшая Иерусалим с Прибрежной равниной. и в самом городе, а погиб в конце будничного дня танковых учений, на ночной стоянке резервной части, где служил военным врачом.

«Наш Давид, — вздыхала Бабушка. — Но он хотя бы ничего не почувствовал. — И тут же разъясняла: — Ведь он умер во сне», — будто находя утешение в этом расхожем выражении, которое разговорный язык придумал для того, чтобы с его помощью заслонить муки смертного мгновенья, живо представляющиеся нам в воображении.

И действительно, Отец умер той смертью спящих, о которой все мечтают, но я не уверен, что он ничего не почувствовал — ведь его раздавили гусеницы танка, который двигался задним ходом в темноте, и он наверняка проснулся в эту последнюю секунду боли и ужаса, которые я не могу себе представить, даже когда временами представляю свою собственную смерть — ту медлящую, хитрую на выдумки смерть, которая ждет меня в засаде за каждой скалой, под каждым откосом, в каждой расщелине пустыни.

«Его так и положили его в гроб — прямо в спальном мешке, перемолотого, как тушенка. Армейские раввины даже молнию не решились расстегнуть».

Это резкое, дерзкое описание принадлежало Дяде Элиэзеру, который тогда был еще жив, — ветеринару, автодидакту, мужу Черной Тети и брату Рыжей. «У меня были два зятя-врача», — не раз с гордостью говорила Бабушка, и Мама, которая никогда никому не предъявляла претензий по поводу гибели своего мужа, но простить — не простила, тихо добавляла: «Один лечил животных в Иорданской долине, а другой лечил животных в Армии обороны Израиля».