Михаил Нисенбаум - Почта святого Валентина

— Простите, что прерываю. Как вас зовут?

— Ох, Илья Константинович… Разве я не сказал? Вот голова садовая! Валентин Веденцов.

Стемнин был поражен: откуда этот человек знает его имя? В газете было напечатано только два телефонных номера.

— У меня, Илья Константинович, к вам деловое предложение, некоторым образом связанное с вашей рекламой. Вы сегодня свободны?

— Я не в Москве.

— Ой, как жалко! А завтра?

От голоса исходила сила, не столько сила власти, сколько интереса и вдохновения. И хотя бывший преподаватель собирался завтра целый день бездельничать в саду и каждый час был для него на вес золота, дарового золота прощальной свободы, он почувствовал, что рад подчиниться. Сам звук по-утреннему бодрого голоса обещал перемены.

Поздняя красная смородина сплошь увешана сережками, каскадами ликующих ягод. Казалось, в каждую полупрозрачную ягоду туго влита полнота всей жизни, а ягод-близнецов — целые народы. Стемнин смотрел в глубь смородинового куста и в какой-то момент перестал замечать себя.

Он погрузился в зрение, отдался ему, упиваясь тем, как прозрачная кровь ягод, узор листьев, солнечная паутина впадают в зрачки, точно реки. Если бы не сильная радость, это походило бы на безразличие: он все принимал, ко всему относился ровно, не считая одно хорошим, а другое плохим.

В нескольких шагах за его спиной Елизавета Дмитриевна мыла кастрюлю, оттирала дно песком. Звук воды в мойке был крепкий, живой: словно маленький ребенок шлепал босыми пятками по чистому полу. Этот звук Стемнин тоже словно видел. Ягоды мерцали и затаенно пели искрами витража. Взгляд гладил радостью все, что видел, и даже то, чего не видел. Жизнь оказывалась глубже, тише, чем была, чем он думал раньше. Заметив светлые опилки, золотящиеся у подножия куста, Стемнин подумал, что сейчас он понимает мир и может даже исчезнуть, стать всем, что наполняло его зрение.

— Остался бы еще на денек, — сказала мать, заворачивая кран. — Слышишь, изверг?

Она стряхнула с пальцев капли воды на его голую спину. Стемнин вздрогнул и очнулся.

Отпустить сына в город с пустыми руками Елизавета Дмитриевна не могла. Из-под лестницы был извлечен выцветший отцовский рюкзак, в который были уложены: большой пакет моркови, два цукини, кулек с горохом и бобами (стручки мгновенно задышали стенки кулька), банка земляники в сахаре.

— Давай еще одну маленькую сумочку соберу. Где ты в Москве такие кабачки найдешь?

— Где? Везде. На Черемушкинском рынке. Или у метро, у бабок.

— Конечно! «На рынке»… Они тебе там продадут кило селитры.

— Надорвешься от здоровой пищи, — проворчал он.

— Помидорок еще положу. В рюкзак не клади, раздавятся.

— Мама!

— Не м а май!

К чашке с земляникой, политой сгущенным молоком, стоявшей перед Стемниным, подлетела оса. «Добро пожаловать, вас тут только и ждали», — неодобрительно сказала Елизавета Дмитриевна.

Кудринская площадь была перерыта. Над холмами глины, щебня, обломков старого асфальта — рекламный щит с надписью: «Реконструкцию Кудринской площади ведет ООО „Шакья“».

Москва лихорадочно перестраивалась, но в механизме прогресса сломались тормоза. Через каждые сто метров шел ремонт, что-то огораживалось, перекапывалось, переворачивалось вверх дном. Сначала на ровном месте выросли разнокалиберные торговые киоски, наспех сваренные из кровельного железа и арматуры. Потом волна улучшений сметала уродливые палатки, на их месте вырастали другие, тоже уродливые, но уже с кем-то согласованные. Но Москва терпела их недолго: недостаточно солидно, нет порядка, не столично. Так что и эти новые палатки исчезали за ночь, оставляя обрывки проводов и выбоины на тротуаре, а вместо них выскакивали небольшие магазинчики, построенные по типовому проекту, нарядные и ненадежные, как декорации.

«Что за деловое предложение такое? Письмоводителем в его контору? Неужели у таких важных людей нет другого способа подбирать сотрудников, кроме чтения газеты бесплатных объявлений? Тем более — как это он сказал? — у организации имеются возможности… Нет, брат, тут что-то другое. И как они узнали имя-отчество, о которых я не писал, а главное — зачем?» Так думал Стемнин, тащась с тяжелым выцветшим рюкзаком от станции «Баррикадная» к Кудринской площади. Больше всего переживал он за свой внешний вид. Старая рубашка, джинсы, дачные сандалии да еще этот рюкзак, распираемый банками и кабачками. Возникла даже малодушная мысль оставить рюкзак рядом с газетным киоском. Но неподалеку прогуливались три курсанта МВД, да и нельзя же так поступать с маминым подареньем.

У входа в «Кофе-ночь» Стемнин оглянулся. Поварская была пуста. Кондиционированная стужа носила по кафе преображенные холодом запахи корицы, имбиря и табачного дыма. Несмотря на воскресное безлюдье, свободных столиков почти не было. Оглядевшись, Стемнин выбрал столик у дальнего окна и задвинул позорный рюкзак в неосвещенный угол. В четверть восьмого Веденцова еще не было. Дважды подходил официант и спрашивал, готов ли Стемнин сделать заказ. Он попросил принести чаю. Китайские названия чайных сортов в меню («Голубые пики», «Цвет тигра», «Утренний улун») казались безобразными выдумками.

Телефон задрожал, поехал по столу и мыча уткнулся в край блюдца. Зеленый чай почернел: на стол легла чья-то тень. Подняв глаза, Стемнин увидел человека, который взирал на него с умильной улыбкой. Это был маленький аккуратный мужчина лет тридцати, круглолицый, коротко стриженный, с одной непрерывной широкой бровью, западающей на переносице. Мужчина был в ярко-белой сорочке и брюках сливочного цвета, в руке он вертел телефон, отливающий черным жемчугом. С первого взгляда было видно, что мужчина благополучен и его благополучию не один год.

— Илья Константинович! Очень, очень… — Что именно «очень», пришедший не уточнил, внимательно глядя на привстающего Стемнина глазами, покрасневшими то ли от усталости, то ли от долгого сидения за монитором. — Заказали что-нибудь?

— Спасибо, я не голоден.

— Я вас пригласил, стало быть, я и угощаю. Мне неловко будет, если вы ничего не съедите. Прошу вас, доставьте мне удовольствие.

«Надо уважить человека, — насмешливо подумал Стемнин. — Чем еще эти переговоры закончатся, неизвестно, так хоть пирожных поем». Пробежав меню обновленным взглядом прожигателя жизни, он заказал три эклера, правда, каждый оказался не больше шоколадной конфеты.

— Итак, вы больше не преподаете. Мне жаль ваших студентов, они лишились прекрасного преподавателя.

Стемнин едва не поперхнулся «Утесом серебряного дракона», а человек продолжал: