Георгий Байдуков - Рассказы разных лет

Подошел к аппарату. Передвинул маленькие рычажки. Внутри послышалось журчанье стальных пружин и пластинок. Глазки снова замигали, меняя окраску. Но крайний маленький упрямо уставился своим бледном бельмом на дежурного. Это подлило Алексею Ивановичу еще больше кипучей злобы. Со сдвинутыми бровями подошел он к телефону. Долго крутил рукоятку позывного сигнала, ответ последовал спустя некоторое время, после чего завязался не вполне приятный разговор дежурного со стрелочником восточного поста.

— Что ты, черт тебя побрал, спишь? Два часа звоню, а ты все дрыхнешь?.. Что? Чистил стрелки? Метель стрелки занесла? Врешь! Спал! Я покажу тебе, как нужно работать! Принимай товарный на третью! Да поменьше бы лясы точил на профзаседании, побольше дела делал бы. — Последние слова Волков чеканил особенно зло и громко.

Стрелочник невнятно буркнул что-то в оправдание и поспешил сделать разблокировку, чтобы упрямый глазок аппарата подчинился дежурному.

Удовлетворенный разговором, Волков зажег фонарь, поставил его на шкаф, сел за стол и начал записывать в длинный с загнутыми и засаленными краями журнал какие-то цифры. Изредка посматривал на окно, через которое вдали, немного выше горизонта, еле заметно мигал зеленоватый свет входного семафора, и ниже зеленого света мерцали красные, белые и зеленые огоньки стрелочных фонарей.

Эти светящиеся маячки резко выделялись на темном фоне ночного небосклона, и только ветер, поднимавший снежные песчинки вверх, от времени до времени застилал огоньки.

Но вот как-то неожиданно в разноцветный фон огней, такой обычный в течение сотен ночей, вмешалась маленькая желтоватая точка. Она блуждала по горизонту, то сливаясь с цветами стрелочных фонарей, то шарахаясь вправо или убегая влево, то снова замирала на одном месте. С каждой минутой точка увеличивалась, вырастая в большой круглый глаз.

Опытный взгляд дежурного сразу заметил перемену в сигнальном световом узоре, а еле доносившийся переливистый свисток паровоза окончательно подтвердил, что поезд подходит к станции.

«Итак, немного кольнем штыком в бок», — усмехнулся про себя Волков, взял фонарь с красными стеклами и быстро вышел из дежурки на перрон.

Крутила поземка. Чистое небо перемигивалось звездами. Одни горели ровно, ярко, другие вздрагивали, словно от сильного мороза, некоторые срывались с давно установленного им места и с колоссальной быстротой уходили в глухое темное пространство, оставляя за собой чуть заметный светящийся след.

Алексей Иванович взглянул на выходной семафор с ярким пятном и почувствовал свою власть. С востока приближался поезд. Единственный фонарь паровоза прощупывал на несколько десятков сажен вперед стальную дорожку и плавно перекатывавшийся по гребням снег.

Уже ясно слышно, как переговариваются колеса с рельсами, на стрелках особенно тщательно выстукивая веселый танец железа, чугуна и стали. Состав, извивая тело на кривых частях пути, казался огромном гармошкой, разукрашенной на краях разноцветными огнями, а гармонист, большое железное существо, от веселой удали распотелся, часто попыхивая трубкой, скороговоркой выкрикивал: «Пускай, пускай!., пускай!., пускай!..» Затем горячие и влажные пары обдали стоявшего с красным фонарем Волкова.

Тормозные колодки визжали от сильного трения. Вагоны и после неожиданной остановки паровоза еще бежали по инерции вперед, налетая друг на друга, отчего буфера лязгали, пружины судорожно сжимались, отталкивая назойливых зевак-соседей. Потом послышалось знакомое «ту-у-у-у-тут» — состав вздрогнул, лязг прекратился. С тормозных площадок соскочили смазчики, кондуктора и часовые. Все они были укутаны в длинные овчинные тулупы и заячьи шапки, из-под которых выглядывали намороженные усы, нос да пара глаз.

Часовые бегали вдоль состава, вглядывались в темноте в пломбы вагонов, сгибали и без того сутулые спины, пролезая под вагонами на другую сторону состава. Смазчик, молодой, лет семнадцати, паренек, бегая с факелом и масленкой, прощупывал буксы.

Волков усмехнулся: «Взялись строить! Все загубите! Правители!» И, посмотрев вслед смазчику, плюнул и мелкими шажками засеменил в дежурку, куда уже прошли машинисты и кондуктора.

Последний вагон маршрутного поезда представлял теплушку, набитую до отказа поездной бригадой, красноармейцами, спекулянтами солью и другими категориями лиц, сейчас перемешавшихся около маленькой чугунной печки. Свеча, прикрепленная на верхней полке теплушки, наклонилась набок. Стеарин, тая, стекал на пол, отчего свет мигал беспрестанно.

Тени и силуэты обитателей теплушки неуклюже подпрыгивали на стене, приседали или метались из стороны в сторону.

Люди с протянутыми руками к чугунке, плотно прижимаясь друг к другу, группами вели разговоры.

Говор смешивался в одно шумное шипенье* отчего нельзя было разобрать, о чем шла речь. Только один осипший, видно от сильных морозов, голос красноармейца выделялся из всех.

Красноармеец говорил о Колчаке, о Польше, об Англии, о хлебе, он убеждал, что война с Польшей скоро кончится и каждый возьмется за свою работу.

Когда разговор утихал, слышался волчий вой ветра да скрип старого вагона. Люди, сутуло сгорбив спину, жались к краснеющей чугунке. Скорей всего это были мелкие спекулянты солью, если не просто мошенники, в изобилии загружавшие транспорт и всю страну, стонавшую под ураганным огнем империалистических банд, хозяйственной разрухи, голода.

— Климыч!.. Товарищ Климов? Где ты, старый хрен, завалялся? Вали-ка сюда — дельце есть! — кричал часовой, просовывая голову в дверцы теплушки.

Климыч оказался красноармейцем, опоясанным лентой из-под пулемета; это он кричал о Колчаке и войне. На окрик часового отозвался добродушным матом, добавив, что его и так измотали, но все же протискался в толпе и выскочил из теплушки.

— Ну, чего, Кулик, разорался, режут тебя, что ли?.. Аль приспичило, так беги под откос, давай винтовку.

— Да нет же, Климыч, дорогущий, я ведь не про то. А я про то, што стоим мы долго. Ведь хош бы станция, а то плюгавенький разъездишко… — виновато и смущенно засматривая в глаза Климыча, говорил часовой. — Ведь хлеб-то на фронт везем, там некогда ждать… да и отпуск скорей получим, а го рана польска снова вскрылась, уже еле скриплю. Ты бы пошел на станцию… Эх, жаль, что не на фронте, а то бы я показал им… Держат, ровно не знают, что мы — скорый… Нет, Климыч, не знают люди, как на свинцовом поле, когда свистят вокруг тебя пули…

Климыч посмотрел в сторону паровоза, подтянул импровизированный ремень-ленту, на котором болтался неуклюжий, напоминающий топорик маузер, и не спеша зашагал на станцию.