Иван Дроздов - Шальные миллионы

Сегодня, на седьмой день лечения, ему было лучше. В ногах слышалась упругость, голова не кружилась, не тошнило, он не валился мешком в кресло или на диван. Нетерпеливо посматривал на дверь, — ждал Малыша или Анну, а может быть, обоих сразу. С полчаса назад они поднялись на половину Анны и вот-вот могут прийти к нему. Всю эту неделю он не выходил на пляж, не появлялся во дворе. Сегодня, может быть, ему разрешат.

Подошло время принять микстуру. Он уже налил себе в стаканчик, хотел выпить, но — отставил. Он заметил, что если не выпивал эту микстуру, сильно пахнущую валерьяной, энергии прибавлялось, — он мыслил живее, чаще подходил к окну, ждал гостей, особенно Анюту, с которой было легко и приятно. В беседах она не касалась гешефтов, афер, не пугала рассказами о бушевавших в России политических бурях. И не было никаких намеков на его болезнь, на все, что было связано с миром его друзей, среди которых еще недавно так рискованно и беспорядочно проходила его жизнь. Смущало одно обстоятельство: зачем она к нему заходит? Из одного ли милосердия и внимания к больному человеку или ею движет профессиональный интерес литератора, изучающего природу любопытного персонажа? А может, ее посылает Малыш?

Вчера он сказал Анне:

— Вы, наверное, ходите ко мне, как в зоопарк: подойдете к клетке и разглядываете, точно барса или пантеру.

— Но почему же барса? А может быть, вы напоминаете мне австралийского ленивца.

— Ленивца? Вы это правду говорите? Во мне есть что-то похожее на этого благодушного сибарита?

— Не знаю. Но и на барса вы похожи мало.

— Я вижу, вам весело живется в «Шалаше», — сказал он, намекая на их отношения с Малышом.

— К такому заключению вы пришли, глядя из окна?

— Да. И с балкона. Я как немощный старик выползаю иногда на балкон, но это и все, что мне разрешают.

— Разрешают? Но кто же устанавливает вам такой режим?

— Нина. И врач.

— Но, может быть, они разрешат вам покататься на катере?

— С вами?

— Да, со мной.

— Вдвоем?

— Можно и вдвоем, если вы этого пожелаете. Но если и еще кто напросится, мы не станем возражать?

— Нет, не станем, но я бы хотел покататься с вами вдвоем.

Анна повела плечом.

— Пожалуйста.

Борис позвонил Нине. Они сидели с Сергеем в беседке, и Борис видел, как она взяла со стола телефон.

— Нинель, позволь мне покататься на катере.

— С Аннушкой?

— Да, с Аней.

— Но как ты себя чувствуешь?

— Ничего, неплохо.

— Ну пожалуйста.

Борис торжествующе взмахнул трубкой телефона и по-военному доложил:

— Разрешение получено. Когда прикажете?

— Да хоть сейчас.

Борис засуетился, достал из шкафа кожаную куртку, положил в карман маленький хромированный пистолет, взял приемник-магнитофон.

— Да зачем вам все это?

— Мало ли? И куртка нужна. Вдруг дождь пойдет, а мне простывать нельзя, организм ослаблен.

— Ах, да, я забыла, вы же все-таки хворый.

— Я уже не хворый. Здоров. Вполне здоров. Повертел перед носом радиотелефон, маленький, изящный, с красными кнопками.

— У вас есть такая игрушка?

— Нет.

— Ну так вот вам. И еще один дам, запасной. Прекрасная штука! Мне доставили дюжину из Японии. Дальность действия — триста километров. И слышимость хорошая. Берите. Мне хочется сделать вам что-нибудь приятное. — Он снова засуетился, полез в стол, в шкаф. — Вот еще… — он вынул из письменного стола другой аппарат, тоже маленький и очень красивый. — Это приемник мощный, многоволновый и в нем же магнитофон двухкассетный. Тоже новинка. Самый-самый… Возьмите, пожалуйста.

Анюта не стала упрямиться, взяла и приемник. Они пошли к лифту.

Борис говорил без умолку, был восторжен, не скупился на комплименты.

— Вы меня перехвалите.

— Нет, не перехвалю. Я давно хотел, очень хотел, — вот так, поближе, дружески.

— Кто же вам мешал?

— Никто не мешал, но жизнь… вы же видите: не знаю ни дня, ни ночи. Перед глазами калейдоскоп. Вечно куда-то несет и нет минуты покоя. Вот только теперь… Смотрю в окно или с балкона и вижу, как вы хорошо, и умно, и, должно быть, интересно живете. Вы отличный пловец, катаетесь на автомобиле, на катере и, говорят, мастерски его водите. У вас есть ваша станица и там родные люди, там Дон, леса… А скажите, у вас есть домик? Или у отца, у матери, — домик, родной, теплый, свой? Не такой вот «Шалаш», — чужой, большой, неуютный. А? Есть домик?

— А как же без дома? Есть, конечно. И стоит на крутояре, над Доном.

— О, счастье! А я никогда не имел домика. Такого домика, как у вас. Были квартиры, дачи, — и сейчас есть, но домика, теплого, уютного, с печкой и маленьким окошком — не было. Нет-нет, я не хочу жить по-старому. Я не поеду ни в Варну, ни в Питер, ни в Америку, — везде я чужой, никому не нужный, непонятный. И мне все чужие. Вы покатайте меня, Анечка.

— Пожалуйста, я с удовольствием.

Проходили мимо Малыша, — он лежал на коврике, загорал.

— Борис Силаевич хочет покататься, — словно извиняясь, сказала Анюта.

Борис, увлекая ее, добавил:

— Да-да, Аня меня покатает. Мы скоро вернемся. Малыш тоже был не прочь покататься, но знал: Борис влезет в рулевую кабину, сядет с Анной. Он всегда говорил: «Только здесь, я хочу рядом с капитаном».

Малыш сказал себе: «Пусть покатаются, а мы с Аннушкой поедем потом, — далеко поедем, на весь день». И завалился на спину, закрыл глаза.

Анна оттолкнула катер, вспрыгнула на борт. На малых оборотах выходила из канала. И затем, на просторе, взяла быстрый ход, устремила «Назон» в открытую прибрежную зону. Хотела идти на Констанцу, но подумала: «Увидит Костя, будет ждать, а я не причалю».

Круто развернулась, взяла курс на Варну. Знала, что недалеко отсюда пограничная полоса, но сторожевые катера редко кого останавливают, — граница по морю символическая, в сущности, не охраняется.

Борис, наклоняясь к Анне, что-то говорил ей на ухо, но работающий на больших оборотах двигатель заглушал его голос. Анна прибавляла ход. Ей сегодня хотелось испытать катер на почти предельной нагрузке обоих двигателей. Погода стояла тихая, день был безоблачный, волна, хотя и рябила в глазах и дробно стучала о днище катера, но скольжению не мешала.

Выбрав мощность поршневой группы, Анюта включила турбину, и катер потянуло вперед, словно невидимая могучая рука приподнимала его над морем. И «Назон» вздыбил нос, волна уже не стучала по катеру, а разлилась по корпусу мелкой дрожью, хватала за нижний край палубной обшивки. Анюта вывела турбину на половину мощности, — дальше рычаг никогда не подвигала, катер и без того несло со страшной, пугающей силой. «Назон» все выше задирал нос, точно хотел встать на край кормы, волны по сторонам погасли, катер все реже касался воды и глухо, надсадно стонал. Анна изучала гидрологию, знала коварство гидродинамических ударов и опасалась дальше прибавлять скорость, но бес озорства и любопытства подзуживал ее увеличить обороты турбины. В зеркало видела растерянное лицо примолкнувшего Бориса, — и его еще хотела припугнуть.