Николай Гарин - Оула

— Во-от, а теперь нагнись и раздвинь ягодицы, старик, и не бойся мы не педики…

Оула показалось, что время в купе перевернулось, и он очутился в камере, где сытый пахан в форме решил покуражиться, поразвлекаться бесстыдством. Его стеклянные осколки вместо глаз резали Оула, резали тело, лицо, сердце!

— Че стоим, дедуль, — прогудело над ухом. — Не строй из себя целку.

И тут Оула задохнулся. Он хватал ртом воздух, но не мог сделать вздох. Вытягивал шею, вскидывал голову, помогал руками, но воздух не шел в легкие… Ему хотелось вздохнуть полной грудью и ударить «пахана» ногой, как тогда, в молодости, а его подручных… Но в этот момент отчетливо, как на картинке появился его старый дом, перед ним загон из длинных, ровных жердей, а вдали, перед кромкой леса грузно ворочала свое могучее тело река… Слышались голоса…

— Жопой чую, что ты наш кадр старый…, и ксива твоя — липа…, хотя и настоящая… — слышалось слева.

— Не-ет, что-то не так в тебе старичок…

— То, что ты зону топтал, за версту несет, да и по роже видно…

— Искать, соколы мои, искать… — начальник заметно волновался. — Посадите вы его, вишь как разволновался старичок, еще отбросит коньки ненароком…

— Может на рентген его, а, Лев Лазарич!?

— Все… хватит…

— Он артист, ребятки, большой артист…, да…, — он заглянул в паспорт, — Олег Нилович!?.. Ладно, одевайся. Все, закончили.

От всей этой заварушки с Нилычем Бабкин чуть с ума не сошел. То утреннее предчувствие, что появилось у него во время бритья, сбывалось и обретало весьма неприятные формы…

Когда таможенники закрылись с Нилычем в купе, Андрей Николаевич его уже люто ненавидел: «Дернул же черт с ним связаться!..»

Но вот таможенники торопливо вышли из купе и прошли в следующее.

«Вот это да!.. Как же это они его отпустили?!.. Неужели ничего не нашли!? Ну и Нилыч!..» — все перепуталось в голове у Бабкина. Он хотел, было, поделиться с окружкомовцем Виктором Барановым, которого навязали ему в делегацию «для солидности», но раздумал. Знал, что последуют вопросы и т. д., и т. п.

Вскоре состав раздраженно дернулся, и ненавистный перрон поплыл мимо. Все облегченно вздохнули.

— Ну, что, Андрей Николаевич, Виктор Иванович, раз таможня дала добро, может по сто грамм!? — радостно предложил Сергей Яптик отметить прохождение неприятной процедуры.

— Погоди радоваться, там еще одна граница, — с нескрываемой неприязнью проговорил Бабкин.

— Мож, там не такие волки как у нас!?

— Поглядим, может и не такие, а может и похлеще, — Бабкин уже во всем сомневался. — Как, Виктор Иванович!?

— О чем речь…, там… Европа!.. — высокий, элегантный Баранов стоял у окна и всеми мыслями был уже там, в этой самой Европе. Недавно веселый, суетливый, не дурак и выпить и потрепаться о бабах, уже в Москве стал строг, а перед самой границей вообще резко изменился. Надел новый галстук, очки с затемненными стеклами, застегнул пуговицы на пиджаке, подбородок поднял выше, стал чванливым и недоступным.

— Ой, смотрите пограничные столбы!

Все кинулись к окнам. Справа по ходу поезда, метрах в пятидесяти от дороги друг против друга стояли два одиноких столбика через небольшую протоку, один в красно-зеленую полоску, другой белый с синими поперечинами.

— Все, мы в Финляндии, — проговорил кто-то печально, когда столбы скрылись сзади.

— Надо же, вроде и колеса не так стучать стали, и вагон не вихляется…

— А лес-то, лес, смотрите, лес чище, без буреломов…

— Ага, и небо голубее, — чуть раздраженно добавил Бабкин.

— Ну, нет, небо-то то же самое…

— Слушайте, — опять подал кто-то голос, — здесь, кажется, война когда-то была, то ли перед Отечественной…, то ли после.

— В тридцать девятом, — с важной ленивостью ответил Баранов.

— Ну да, вроде какая-то совсем смешная. Всего полгода или год продолжалась.

— И не полгода, и не год, а целых три месяца и далеко не смешная… — неожиданно проговорил самый пожилой из делегации Нюди Хороля.

— Ну и что ж это за война такая, что про нее все молчат!?..

— Война как война…, — добавил Нюди, сосредоточенно глядя в окно, словно отыскивая что-то важное в проплывающих мимо заросших валунах.

Оула было не до столбов и не до леса, он пребывал в послешоковом состоянии. Сидел на лавке, пытаясь успокоиться. «Так унизить!.. Сучара с чувствительной жопой!.. Его бы в зону на пару дней… Обломали бы как елочку… и перекрасили в цвет неба… А ведь между прочем «пахан» этот прав, почувствовал чужого… Что это я, как блатняк на пенсии…, раздухарился… — Оула выдавил горькую улыбку. — Сам виноват… Увидел погоны и повел себя как фуфло… Вот и нарвался…»

— Как самочувствие, Нилыч? — в купе заглянул Бабкин.

— Очень хорошо…, — не глядя, ответил Оула.

— Верю…

Между тем, тихо и незаметно подкралась первая финская станция. Весело разговаривая между собой, чрезмерно нажимая на букву «р», в вагон по-хозяйски поднялись финские пограничники.

— Вот-ка… есть? — начали они с первого купе. — Сколь-ка есть? Пи-во, сигарр-е-тты!?… — продолжали они привычно и однотонно.

С Оула опять что-то произошло… Вроде бы все едва-едва улеглось, так его опять заколотило, заломало, задергало… Он опять не находил себе места. Его действия не поддавались управлению.

Финны заметили волнение странного старика с обожженным лицом и усилили внимание. Тщательно проверив документы, они принялись за досмотр.

— Что здесь?… Здесь?… Пак-кажит-те здесь… Откройт-те здесь… — несколько брезгливо тыкали они авторучкой, а если прикасались, то лишь самыми кончиками пальцев, как к чему-то нечистому.

Оула трясущимися руками открывал свой чемоданчик, сумку, доставал, раскладывал по полкам вещи, выворачивал карманы, смотрел на них снизу вверх с кроткой, глуповатой улыбкой. Ему ужасно хотелось заговорить с ними, и он едва сдерживался.

— Что эт-то? — они уже сами рылись в вещах, слегка кривили губы.

Оула видел в дверном проеме растерянные, испуганные лица своих ямальских земляков. Кроме Баранова и Бабкина, почти все оленеводы впервые надели костюмы и выглядели потерянными, неуклюжими и помятыми, похожими на безобидных зверьков, попавших в неволю. Они затравленно и подобострастно смотрели на рослых, светлоголовых парней в красивой форме. Было заметно как им неудобно за то, что их обыскивают, что они доставили столько хлопот своим приездом, столько неудобства этим важным, молодым людям, отрывают их от более значительного. Стыдились своей дикости, и нелепости…

Именно это видел Оула, и ему вдруг стало ужасно стыдно за поведение своих кровных соотечественников. За их лоск, высокомерие и брезгливость, за их сытые и равнодушные лица…: «А что, собственно я ждал…, музыки и цветов!?..»