Николай Гарин - Оула

— Когда обратно, не спрашивал?… — проговорил сосед, когда они разложили свои вещи.

Оула долго смотрел на него, соображая, что тот сказал. Потом молча пожал плечами, так и не поняв вопроса, а стало быть, не зная, что ответить.

Его распирало сладкое и липкое как мед чувство радости, хотелось поделиться с кем-нибудь, пусть даже с этим Нюди. Сказать ему вслух: «Дорогой, а ведь я домой приехал!.. Представляешь себе, нет, пятьдесят два года здесь не был… Через каких-нибудь пять, шесть сотен шагов — мой дом, если конечно он сохранился…»

Оула сел в удобное, мягкое кресло и закрыл глаза. Он продолжал мысленно делиться с этим Нюди: «Каждый год я представлял, как появлюсь здесь. Как встречусь с родными и друзьями. Как обниму мать… и всех, всех, всех… Годы шли, я менялся, менялись и представления о встрече. Последние лет пятнадцать-двадцать почти перестал думать о том, что когда-нибудь все же доведется побывать дома… И вот я здесь!.. Дома, а ноги не держат… Ты представляешь, Нюди…, боюсь!.. Я боюсь, что меня не узнает моя маленькая Родина, боюсь, что за столько лет я остыл к ней, что больше думаю о Ямале, а здесь я уже чужой… Боюсь встретиться с могилками родных!.. Что я им скажу?…»

— Все будет нормально… — вдруг неожиданно услышал Оула над собой хрипловатый голос соседа. Услышал и почувствовал крепкую тяжелую ладонь на плече.

— Что…, что ты сказал!? — Оула открыл глаза и испуганно дернулся в кресле. — Я что, говорил… вслух!?

— Все будет нормально, — опять проговорил сосед. — Я смотрю, ты сильно переживаешь, Олег Нилович. Вот добавь в чай и полегчает, тундрой нашей пахнет… Я точно знал, целую горсть с собой прихватил… Много не бросай, лучше почаще, до дома еще не скоро…

Нюди протянул Оула тонкие, корявые, как сушеные червяки коренья. Оула подставил ладони, продолжая с удивлением смотреть на соседа.

— Я, Нилыч, как и ты, тоже весь измучился. Все едем да едем. Долго, однако, — он сел в кресло напротив, — глаза сломал… Как люди живут в таком грохоте да толчее!? В городах этих своих стадами ходят, точно слепые… Одни туда, другие обратно. Машины… Горы вещей в магазинах. Зачем столько!?.. Если их все купить, то людей не будет видно за ними… — словно сам с собой разговаривал Нюди. — Неужели они все им нужны!?

Он неуклюже сидел в кресле и поглаживал свои коричневые руки, словно уговаривал их потерпеть еще немного без дела. Было заметно, что он устал от поездки и всеми мыслями был за многие тысячи километров у себя дома в тундре.

— Нюди… — Оула вдруг опять захотелось проговориться этому мудрому и неторопливому ненцу, сказать, что он дома, что через столько лет он наконец-то дома, что растерян и боится … Но, подумав, отвел глаза в сторону: «Долго объяснять, да и ненужно. Ненужно и неинтересно…»

После ужина в уютном ресторанчике на первом этаже, когда все уснули, Оула не утерпел, оделся и вышел из отеля. Ему хотелось в тишине и одиночестве подышать родным воздухом, постоять под небом, под которым когда-то давно родился.

Он поднял голову и посмотрел вверх. В темно-серой массе тучь появились черные разрывы, в которых весело подмигивали редкие звездочки. Оула дышал жадно, полной грудью, он пил этот родной, пропитанный хвоей воздух пока не закружилась голова. «Я дома!.. С ума можно сойти — я дома!..» — Оула стал вглядываться в близкое зарево поселковых огней. «Где-то там мой дом. Стоит ли? Кто сейчас в нем!?.. Вон сколько нового понастроено!?..» — он давно уже пытался представить, кто из родственников может там жить, если дом действительно сохранился. Страх отступил. Захотелось пройтись по поселку незаметно, пока все спят, вспомнить…

Он застегнул куртку, глубоко вздохнул и решительно направился на поселковые огни.

— Далеко собрался, — прозвучало вдруг за спиной.

У Оула от неожиданности аж ноги подогнулись. Сказать, что он сильно испугался, было бы неправдой. Но нельзя было утверждать и обратное. Годы, проведенные в ожидании и страхе, сказались. Оула обернулся.

— Я говорю далеко, нет, лыжи навострил, Нилыч!? — повторил Бабкин и стал бодро спускаться по ступенькам. Его лицо попало в тень, но Оула будто видел его белозубую улыбку.

— Мне что-то тоже не спится. Я вообще долго к новому месту привыкаю, — Бабкин подошел ближе. Он действительно широко улыбался.

«Врешь ты все, Андрей Николаевич. Следишь. Я чувствую твое напряжение» — думал Оула.

— Да вот хотел до поселка пройтись, — не стал он утаивать своих намерений.

— Вот как…, ночью!?

— А почему нет. Ноги помну…, может смогу уснуть.

Бабкин перестал улыбаться. Он, как и Оула смотрел на далекие огни и о чем-то думал.

— Ну, ну…, опять не спится?… Так пошли вместе, веселее будет.

— Так… я… хотел один… — замялся, было Оула, но, повернувшись к Бабкину, твердо и решительно добавил: — Тебе что, Андрей Николаевич, кто-то велел за мной приглядывать или так по собственному интересу?

— С чего ты взял…, Нилыч? — торопливо проговорил Бабкин.

— Не слепой, однако.

— Ну и зря…, а я бы… прогулялся…, — холодно ответил тот.

С Оула вдруг словно сдернули холодный, липкий страх, волнение и напряженность. Он только сейчас почувствовал всю тяжесть последних дней, почувствовал легкий ночной морозец на лице, плотный, словно разлитая вода, свет над поселком и вокруг отеля. Почувствовал какую-то ненужность, искусственность и фальшивость всего, что с ним происходило до этой минуты. Почувствовал, что только сейчас что-то внутри отпустило, и он наконец-то может сам себе признаться в том мерзком, отвратительном страхе, который преследовал его всю дорогу, начиная с Лабытнанги. Он боялся повстречать кого-нибудь из прошлого. И в первую очередь маленького, лысенького Шурыгина. Хотя прекрасно понимал, что за пятьдесят лет много воды утекло, он постарел, изменился до неузнаваемости…, а боялся… Боялся встретить его в Москве, отчего и не пошел со всеми на экскурсию. Боялся встретить Шурыгина в Выборге, в шаге от дома. Почему-то боялся встретить его и в Хельсинки, вдруг он там, в турпоездке… И вот теперь все… Оула физически почувствовал, как словно отпал искусственный отросток или клеймо, что столько лет мешало жить, не давало говорить в полную силу, жить в полный вздох… Все, однако… Я дома… Он медленно развернулся разбитым и усталым, и вместе с тем абсолютно свободным человеком побрел в спящий отель. «Все рано или поздно кончается…» — вертелось в голове.

— Нилыч, ты… извини меня, я на самом деле…, мне правда не спится…, ты зря думаешь…, — быстро говорил Бабкин сзади.

Утро походило на праздник. Низкое, оранжевое солнце, выйдя из-за деревьев, с озорным любопытством заглядывало в окна отеля. Оно будило тех, кто еще спал, дарило бодрость и хорошее настроение тем, кто поднялся.