Николай Гарин - Оула

Он бежал сколько было сил. Широкие, подбитые казусом лыжи плохо слушались на плотном насте. Перейдя озеро, стал подниматься на берег. И вот когда осталось преодолеть последние несколько метро, в совсем рядом услышал вымученный стон Сэрне и ровный, спокойный голос бабки Евдокии: «Сейчас, Сэрнушка, сейчас, милая…»

Оула замер. Он смутно начинал догадываться, что происходит на берегу среднего озера, но хотел убедиться так ли это и осторожно выглянул из-за снежного карниза:

На утоптанном снегу в распахнутой ягушке стояла Сэрне. Обеими руками она вцепилась в воткнутый в снег хорей. Она крутила непокрытой головой, разбрасывая в стороны свои черные косицы, и монотонно стонала. В ее широко расставленных ногах возилась Бабка Евдокия.

— Ну вот, пешка мягонькоя, теплая… Сейчас милая, сейчас я ее подвяжу…, сейчас…, сейчас… и все будет хорошо…

Оула понимал, что мужчина не должен смотреть, даже слышать, даже находиться вблизи. Понимал, что и знать, как ЭТО происходит — нельзя. Что это даже немыслимо. Но ничего не мог с собой поделать, что-то держало. Может оттого, что он присутствовал на самом таинственном и великом явлении — рождении человека. И желание увидеть, познать это таинство столь сильно, что невозможно отвести глаз. И все же, когда бабка поднялась с колен и, обойдя Сэрне сзади, обхватила ее выпирающий живот руками, сцепив пальцы в замок, а коленом уперлась в поясницу, Оула опустил голову.

— Ори, девка, что есть силы, ори!.. — услышал он натуженный голос старухи.

Вымученный стон Сэрне нехотя, как бы пробно перешел в крик.

— Ори…, ори, девка, что есть мочи!.. — опять вырвалось из бабки.

И тогда Оула и все вокруг вздрогнуло от дикого вопля, с которым молодая женщина расставалась со своим плодом.

Оула не видел, как старуха быстро наклонилась и подхватила фиолетовое тельце, выпавшее из материнской утробы в подоткнутую шкуру. Как быстро она завернула его и начала обтирать от мокроты. Как ловко перекусила и завязала пуповину, продолжая вертеть младенца в своих морщинистых руках. Как меняла и меняла мягкие и нежные шкурки, обтирая новорожденного.

И вдруг тяжелые, снежные сугробы, редкие листвяночки, прозрачные кусты, и самого Оула прорезал острый, как лезвие, и тонкий, как луч, крик ребенка.

— Вот и все…, вот и хорошо…, живой и красивый… Смотри, Сэрне, мужичок-та какой у тебя родился, мужичок-та… — услышал Оула. — Смотри ты, ну копия Ефимка!..

Радостная бабка Евдокия что-то еще говорила и говорила своим негромким голосом, а ошеломленный Оула тихо сполз с заснеженной кручи и, встав на лыжи, побрел в обратный путь.

Закончив говорить, Оула с пылающим лицом поднял глаза и посмотрел на Капу. Та опять вся сияла. Она вновь была счастливой.

— И меня мама так же в тундре рожала… И я буду… — она недоговорила, кинулась к Оула и обняла его. — Ты испугался за меня, да!? Вот глупенький, а как же еще!?.. Мы как важенки рожаем, стоя и в тундре… А вот подглядывать мужчине, — она напустила на себя строгость, — нельзя, ненцу никогда бы это в голову не пришло.

— Подожди, но почему нельзя в чуме рожать или в поселке?

— Если в чуме женщина родит, то весь чум придется сжечь. Роды считаются поганым делом. Это наше дело, женское. — И Капа вновь от души засмеялась.

Лежа на кровати, Оула так с этим Капиным смехом и задремал. И снилось что-то из прошлого. И разбудило его прошлое.

Открыв глаза, Оула окунулся в лиловый свет. Лиловой была мебель, стены и сам воздух. «Что же меня разбудило?» — засело в голове. «А ведь она, Капа, «бельчонок» мой снился… Что-то говорила!?.. Так, так…» — напряженно вспоминая, Оула поднялся с постели и посмотрел в окно. Небо чуть слева от поселка быстро светлело, меняя холодные тона на теплые. Сотни, а может и тысячи раз Оула встречал начало дня и каждый раз удивлялся необычности и непохожести этого фантастического явления.

«Что же она мне говорила-то во сне?..» — продолжал вспоминать Оула и вглядываться в рассвет. «Ах, да, идти…, идти…, идти…, — он еще жестче сдвинул редкие брови. — Но куда?… На Ямале наверно уже день…» И тут его словно кто толкнул. И не раздумывая больше, Оула стал быстро одеваться.

— Нилыч, ты куда в такую рань?… — услышал он соседа, когда закрывал за собой дверь.

Выйдя из гостиницы, он решительно направился в сторону поселка. Теперь его никто не смог бы остановить. Быстро шагая по кромке дороги, Оула с удовольствием слушал, как звонко хрустит под ногами тонкий ледок, как приятно морозит лицо густой воздух. Вокруг было сонно и пустынно. Он даже не удивился, как зайдя в поселок, пошел так, как шел бы пятьдесят лет назад. Обойдя яркую цветастую заправку, Оула обогнул красивый, весь в рекламе плоский и необычно длинный магазин и, не сбавляя хода, пошел напрямую через изрядно подтаявшие сугробы в нужном ему направлении. Он пробирался через целину неглубокого, с ломкой корочкой снега и от этого было приятно и радостно. Оставалось совсем немного. Оставалось пройти это пустынное снежное пространство, повернуть за высокий, дощатый забор, и он увидит свой дом. Едва он представил, что произойдет за этим углом, как сердце всполошилось, заметалось и сбило дыхание. Оула остановился. Огляделся. Чуть в стороне, почти параллельно его дырявому следу шла, чистенькая тропинка. Пробежав по ней взглядом, он натолкнулся на высокий камень, торчащий из снега скальным осколком: «Странно, откуда он!?.. Насколько помнится, от подобных камней всегда старались избавиться. А здесь вон какая скала…» Внутри немного улеглось, и он вышел на тропинку. У камня пришлось остановиться. Оула с удивлением смотрел на вялые, замороженные цветы, небольшой еловый венок с лентой, вазочки, в которых бодро стояли искусственные цветы. Поняв, что это за камень, он поднял глаза. В гладкий, отполированный до зеркальности лицевой срез гранита глубоко вгрызлись черные слова, много слов…, слова и цифры… Это были фамилии и имена людей… В самом верху было высечено — 1939–1944. Оула вздрогнул, когда его глаза уперлись в эти страшные цифры. Глухо и больно ударило сердце и опять неистово заколотило, сбивая дыхание и делая что-то с глазами, поскольку цифры и буквы запрыгали, задвигались, побежали в каком-то диком хороводе… Ноги ослабли. Оула вытянул руку и оперся на камень, продолжая искать в этом хаосе букв-людей то, что должно было здесь быть. Он искал, страшно боясь, что найдет. Упорно пробирался и пробирался через эту «толпу» и… нашел!.. Едва нашел, как все пришло в обычный порядок. Оула отстраненно смотрел на утопленные в холодный гранит свои имя и фамилию, смотрел и чувствовал, как сам холодеет. Закрыл глаза и тотчас «увидел» ту ночь, черное небо в шипящих ракетах, лохматое пожарище, треск, крики, стрельбу и взрывы, увидел набегающий проход в колючке и… который уже раз почувствовал страшный удар в правое плечо и долгое, очень долгое падение в лагерную грязь, боль, страх…