Николай Гарин - Оула

— Ванная есть? — спросил Оула, едва они вошли в маленькую, обшарпанную прихожую.

— А как же…, вот здесь…, вот она, — отозвался утомленный восхождением на девятый этаж Виталий, — можешь, Олег Нилыч, принять ва-нну…, ко-фе…

— Не-ет, милый, это ты сейчас начнешь мокнуть, пока не протрезвеешь.

— Это что…, ты мне вытрезвитель… хочешь устроить…, а!?.. Олег Нилыч?!.. Что ты от меня хочешь?!.. — нахохлился Виталий, но увидев жесткую непреклонность в глазах гостя, шумно вздохнул и пошел в ванную.

Оула слышал, как Виталий включил воду, как зашлепал босыми ногами, как заохал, заахал, но потом довольно замычал и, наконец, отфыркиваясь, запел.

Повесив на гвоздь куртку и бросив в угол прихожей сумку, Оула прошел на кухню. Она оказалась маленькой и тесной. Кроме газовой плиты и раковины, под которой фальшивым изумрудом мерцали ряды пустых бутылок, стоял небольшой столик с двумя табуретами и в самом углу желтоватый от времени низенький холодильник.

Набрав в чайник воды и поставив его на газ, Оула прошел в комнату. Здесь было еще более пустынно, неуютно и убого. Кровать полуторка, с дугообразными железными спинками была измята и скомкана, хотя когда-то была заправлена по-армейски. Платяной шкаф с кривыми дверками стоял на деревянных подкладках-протезах немного кособоко, отчего напоминал раненого. Из мебели был еще стул. Обыкновенный деревянный он стоял возле окна, заваленного бумагой. Это были стопы исписанных листов, из-под которых робко выглядывала пишущая машинка «Москва». Она выглядывала виновато, словно извинялась за весь этот бумажный хлам, который, в общем-то, и произвела.

Слушая то ли вой, то ли пение из ванной, Оула с наслаждением уселся на стул и вытянул гудящие ноги. Тут же отозвалась спина, шея, отяжелела голова, набитая за день всяким мусором. «Ну-ка, что пишут нынче грузчики?..» — Оула потянулся к бумажному сугробу, но едва его коснулся, как стопы пришли в движение, легко скользнув, сыпанули вниз и веером разлетелись по грязному полу. «Ах ты, беда, какая!..» — он поднялся со стула и присев на четвереньки стал собирать исписанные листы, невольно натыкаясь в тексте на знакомые, привычные слова: волки, олень, чум…, еще и еще!

Собрав все, Оула сел на стул и стал читать. С первых же строк в него ворвалась его тундра со всем своим раздольем, запахом и звуком. Он будто наяву увидел фиолетовую щетину гор на закате, огромное бесконечное небо над головой…, блеск рек и озер вдали…, услышал, как свистит ветер…, как повизгивают дети…, радостно лают собаки…, почувствовал запах дыма, вареного мяса…

И полетело время вместе с ветром, оленями, быстрой Байдаратой…

Зима сменилась летом… Строганина на горячий чай… Снег комарами…

За окном плавно темнело, отчего Оула становилось все труднее читать, он подносил листы к самым глазам, но оторваться не мог…

Очередной лист рассказывал про охоту на волков. Все мужчины стойбища умело и хитро обложили серых и выманивали их на открытое пространство, под стволы карабинов. Оула увидел себя, целившегося в крупного вожака, который понимал, что вот-вот должно произойти страшное и спешно искал выход. И когда в отчаянии волк пошел прямо на него, Оула почти не целясь, надавил на спусковой крючок…

Настоящим выстрелом щелкнул в тишине выключатель и тотчас взорвал темную комнату электрическим светом. Оула вздрогнул.

— О, мои опусы нашли читателя!? — в дверях стоял улыбающийся Виталий с полотенцем. — Ерунда это все, Олег Нилович, пустое и жаждет огня… Дойдут руки, соберусь и наведу порядок…

— Сжечь легко, — задумчиво проговорил Оула. Он все еще был под впечатлением прочитанного. — Пошли чай пить, — и тут же сорвался с места и кинулся на кухню, — я же забыл чайник выключить!..

Кухня напоминала парилку. Все было в подвижном, сероватом тумане. Резко пахло мокрой известкой. Чайник отдавал последнюю влагу, гудел, рычал, фыркал, выпуская из носика длинную струю пара.

— Как же я забыл…, как же забыл!.. — корил себя Оула. Стянув рукав с рубашки, он схватил чайник и поставил в раковину. — Ну как же я мог забыть!?..

— Это я виноват, оставил без присмотра свое чтиво, — весело отреагировал на происшествие журналист.

— И вообще, хочу извиниться перед тобой, Олег Нилович, за пьяное кривляние…, — посерьезнев, добавил Виталий

— Все нормально… Только я вот не пойму, — тут же задал вопрос Оула, видя, что журналист изрядно протрезвел, был свеж и даже побрит, — почему грузчик!?..

— Эт долгая история, — Виталий отвел глаза. — Вот почему мужик пьет, Олег Ниловыч, как думаешь?

— Ну, я думаю много причин…

— Но в основном одна — стыд! Да, да, уважаемый северный гость, от стыда.

Проговорив это с какой-то безжалостной злобой к себе, он решительно сел на табурет и продолжил:

— От стыда…, от стыда потому, что ушла умная и красивая жена, которой надоело, что муж вместо денег приносит домой одни проблемы. Стыдно оттого, что дети не хотят с ним встречаться и даже говорить по телефону. От того, что на день рождения ни от кого не приходят поздравления. От того, что твои принципы и нравственные убеждения, оказывается, сегодня смехотворны и никого не волнуют, как не волнует твоя индивидуальная авторская позиция… Ты меня слышишь, Олег Нилыч!?..

— Слышу, Виталий Николаевич, слышу, — спокойно отозвался гость.

Оула сидел напротив журналиста, внимательно слушал и не спускал с него глаз. Он снова поставил на газ чайник, достал из своей сумки холодные и тонкие как стельки чебуреки, купленные еще утром на вокзале и приготовил стаканы для чая.

— И еще стыдно, когда тебя не понимают старые и, казалось бы, проверенные временем друзья. Стыдно, что к сорока годам выходит, ты ничего не нажил и ничего не умеешь делать, кроме как более-менее писать. Что не научился врать и воровать, ценное как оказывается приобретение предприимчивого человека. Стыдно, что в нашей стране, если хочешь быть очень богатым, надо всего навсего заложить… душу дьяволу, поступиться честью, совестью…

— А что, — прервал его Оула, — поводов хватает, жизнь не удалась, все воры и дураки, интереснее, чем быть грузчиком, нет занятия, лучший друг — бутылка вина… — Оула встал, хотел пройтись, как он обычно делал, когда волновался, но места было мало, и он снова сел. — Я вот тоже, все время, понимаешь ли, ложусь и просыпаюсь с ощущением беды… Может мне тоже за бутылку взяться, как никак — универсальное средство, а?

— Ну вот и ты туда же, Олег Нилыч, — теперь вскочил Виталий и, постояв, снова опустился на табурет. — Что меня трудно понять что ли!?

— Очень даже не трудно. Тебе нравится быть обиженным. Считать себя непризнанным гением журналистики. Ждешь жалости. Но жалость тебя оскорбит еще больше…