Николай Гарин - Оула

Вот и перед его дверью что-то глухо ударило о пол, открылось маленькое, квадратное окошечко, запустив в камеру более сильный коридорный свет. И почти тут же появились глаза, которые, вращаясь, окинули камеру. Только после этого дверь заскрежетала запорами и скрипуче распахнулась. В проеме появился военный в ремнях, фуражке и сапогах. Он неторопливо, по-хозяйски оглядел камеру, мазанул взглядом по Оула, подошел к умывальнику, заглянул в него, потрогал зачем-то носик, побренчал им, резко сказал в коридор, где стояли еще несколько человек и важно вышел, впустив за собой сразу двух военных, которые внесли мятую алюминиевую миску с остывшей кашей и столь же мятую кружку, на ходу наполняемую светлым чаем из большого, с ведро чайника.

Кашу, кружку с чаем, хлеб и ложку, как Оула и предполагал, поставили на табурет. Наполнили водой рукомойник и закрыли дверь. Несмотря на неприглядный вид еды, Оула торопливо съел и стал прислушиваться к коридорным звукам.

Процессия раздатчиков еды возвращалась обратно, собирая посуду, грохоча уже пустыми емкостями, чайниками, баками, от которых еще громче бухало, лязгало и бренчало. Оула считал, сколько раз они открывали камеры и разговаривали с их обитателями. Получилось одиннадцать. «Значит, — рассуждал он, — нас всего двенадцать. И все кроме меня — русские, поскольку охрана не разговаривала только со мной». Это открытие и не обрадовало Оула, но и не огорчило. Отсчет камер по порядковым номерам велся справа от него. Стало быть, после него еще четыре человека, если все сидят в «одиночках». Но самих-то камер может быть и больше. Нет, все же стало как-то теплее на душе, то ли оттого, что рядом с ним находятся еще люди, пусть неудачники, пусть русские, но все же люди. То ли оттого, что он все же определился и теперь был по-настоящему пленным.

Отгремев баками, пустой посудой, ключами и затворами, тюремщики удалились. И вновь тишина — глухая, пустая. «Как в могиле», — подумал Оула и вытянулся на топчане. Первый тюремный завтрак неприятно отрыгался прогорклым подсолнечным маслом.

«Значит я не один, — вновь безрадостно и без сожаления подумал он. — Но их-то за что?! Ведь свои же, русские! Ну да ладно, кто их знает этих странных, воинственных людей». Оула повернулся на правый бок и стал разглядывать стену, всю исписанную еле заметными словами и цифрами то столбиком, то в строчку. Они были слегка процарапанные, а кое-где выдавленные в толстом слое краски, нанесенной на стену с огромными потеками. «Странно, — Оула продолжал вглядываться в поверхность стены. Он даже потрогал рукой бугристые наплывы, — словно застывшие слезы!». Едва он так подумал, как к горлу подступила горечь и комом застряла. Он собрал во рту слюну и попытался проглотить ее, чтобы освободиться от кома, но от этого лишь усилилось жжение и вдобавок запершило в носу, и мелко-мелко закололо в глазах. Стена с наплывами и царапинами дрогнула, ожила, затрепетала. «Да-а, здесь действительно плачут стены», — подумал Оула и крепко зажмурился. Одна слеза, высвободившись из плена ресниц, сверкающей каплей кинулась вниз, оставив мокрую дорожку до самого уха. Другая, медленно перекатилась через переносицу и пробежала поперек щеки. Неглубоко вздохнув, Оула, как когда-то в детстве, принялся тереть пальцами оба глаза.

Повернувшись на спину, вздохнул еще раз, но уже глубже. Лампочка под самым потолком разглядывала его равнодушно, холодно. «Скольких же она пленников повидала в этой камере? — без особого интереса рассуждал Оула. — И главное — где они сейчас?! Может давно в земле, а может, оправданы, и живут себе кто где?! А вдруг и меня оправдают? Вернее, разберутся по справедливости и… выпустят. И куда я?! Как до дома доберусь?! А что, если Финляндия уже в руках русских?! Вон сколько техники шло накануне, да и раньше шли и шли танки, везли пушки и живую силу. Не считано!»

Оула боялся, что сорвется, не выдержит его память и унесет домой, в Инари, где мама, а главное — Элли…. И опять начнутся видения и кошмары. Начнет высасывать душу тоска. Поэтому он запретил себе думать о доме. О чем угодно, только не о нем.

Словно предчувствуя, что вот-вот замелькают картинки из прошлого, Оула поднялся. Сел на топчан, согнув в коленях ноги и обхватив их руками, задал себе в очередной раз вопрос: «Ну и что же делать?! Ждать, когда.… Что это?!» Он прислушался: «Шаги. Кто-то опять спускается в подвал?». Было уже отчетливо слышно, как несколько человек спускаются по ступеням, деловито открывают наружную решетчатую дверь. Входят в коридор. «Да, похоже, двое», — Оула стал вслушиваться в шаги. Они уверенно приближались. Он перестал дышать: — «Неужели за мной?! Допрос или что-то еще!?». Мысли заметались, в жар бросило щеки, онемел затылок, вспотели руки: — «Нет, не задерживаются, проходят…». — Пустота, разочарование и… маленькая радость.

«Так-так, вроде бы к соседу в девятую». — До Оула отчетливо донеслись звуки открываемой двери и властный голос одного из тюремщиков. Он так же уловил шаги вышедшего пленника «девятой» неровные, осторожные. Снова лязг засова и все трое проследовали дальше, влево к далекой, в торце коридора, глухой двери, которую Оула не мог не заметить, когда его только привезли сюда. «Что же это за дверь, куда она ведет?». — Он услышал как мягко провернулся замок в этой «левой» двери, и как она почти бесшумно отворилась, впуская всю троицу. Также мягко и закрылась.

«Куда его?!.. На допрос или на волю?!.. Хотя нет, на волю должно быть направо, в ту сторону, откуда спустились в подвал. Хотя может у них там два выхода и этот, левый — через канцелярию, где вручают документы об освобождении?!».

Он продолжал строить различные предположения по поводу «девятого», как он его назвал, вплоть до того, что его бывшего соседа возможно уже встречают радостные родные или близкие у входа в это мрачное здание. Невеста или жена, а может мать бросились навстречу вышедшему из дверей серому, мятому, заросшему щетиной….

Резкий крик, проникший слева через плотную, железную дверь, окатил Оула, словно добрый ковш холодной воды, вмиг оборвал его фантазии. «Что это!?.. — И вновь чей-то визгливый голос долетел до ушей Оула. — Нет, это должно быть не «девятый». Это больше от гнева, чем от боли или страха. — Оула весь превратился в слух. Он перестал дышать, даже моргать старался реже. — Что же там происходит!?» — И опять пронзительный, похожий на визг голос, стал выкрикивать какие-то слова явно с угрожающим оттенком. Оула, замерев у двери и боясь шевельнуться, продолжал вслушиваться. Он и не заметил, как при первых же звуках бросился к решетчатому проему над своей дверью и теперь ловил каждый звук оттуда, куда ушел сосед.

Теперь Оула ждал крика или воплей соседа по камере. «Что же он молчит?.. Терпит?!.. Или его еще не стали пытать, готовятся?!..» Он отчетливо представил, как привязывают руки и ноги «девятому», а он в ужасе наблюдает за действиями палачей. Как разогревают до красноты щипцы или какие-то другие орудия пыток, как подносят к его лицу….