Николай Гарин - Оула

Почти в точности повторился ритуал кормления. Тот же военный в ремнях произвел осмотр камеры, те же люди внесли еду — легкую похлебку из рыбы и картошки, кусок хлеба и чай. Отгремев посудой и бачками, отлязгав двенадцатью дверьми, процессия удалилась, оставив после себя опять полную тишину.

«Девятую» открыли, но молча и быстро закрыли. Жив ли сосед? Как бы там ни было, а Оула искренне ему сочувствовал.

Опять снилось стадо, но не сбившееся в кучу, как во время опасности, а мирно и безмятежно пасшееся на длинном, затяжном склоне сопки. А он, Оула, все ходил, перебегал от места к месту и все что-то искал. Заглядывал в кусты, спускался к речушке и долго шел вдоль берега, осматривая валуны, даже сквозь воду вглядывался в расплывчатое дно. Он не знал, что ищет, но и никак не мог оторваться от этого занятия. Ему казалось, что это так важно, что вот-вот он найдет то, что ищет, и тогда будет ясно, что же он искал.

Оула часто просыпался от холода. Покрутившись на топчане и вновь закутав себя в кокон из обоих одеял, засыпал. И опять стадо, и поиск чего-то важного, важного….

Поднимаясь по очередному склону, Оула вдруг увидел на самой вершине, на фоне большого круглого солнца ЭТО. Он рванул вверх, задыхаясь от восторга, но камни под ногами не выдержали и, сорвавшись, покатились вниз. Оула, теряя равновесие, не обращая внимания на грохот камней, несущихся к реке, из последних сил пытался рассмотреть ЭТО. Но солнце поглотило, вобрало ЕГО в себя, а почва под ногами все уходила и уходила куда-то, грохот становился грозным…. Солнце вдруг сорвалось с места и стало стремительно убегать, удаляться от Оула, пока не превратилось в маленькую холодную лампочку у самого потолка. В коридоре вовсю гремело железом и каблуками. Разносили, видимо, завтрак.

Оула удивился, что так много проспал. Зато самочувствие было неплохим. Быстро поднялся и, сложив одеяла как было до него, умылся из рукомойника. Полотенца не было, и он промокнул лицо рукавом гимнастерки.

После завтрака пришли за «седьмым». Оула и не догадывался, что сосед справа от него, окажется таким буйным и шумным. Когда открыли дверь и начали его выводить, то на весь подвал разнеслись его вопли, вероятно, он упирался и совсем не хотел идти. Тихая, до этого словно пустая камера вдруг загрохотала, задвигалась всеми предметами, которые в ней находились. И в коридоре, «седьмой» продолжал что-то кричать, отбиваться, пока Оула не услышал короткий, тупой звук, словно сапожник вогнал гвоздь в каблук, и все стихло. Лишь топот шагов и шуршание с гулким постукиванием. «Потащили волоком «седьмого», — уже без вчерашнего ужаса, но и не без равнодушия определил Оула.

Все последующее время он с нетерпением ждал возвращения соседа. В голову ничего не шло. Превратясь в слух, Оула то ходил нервно, взволнованно, сбиваясь с ноги, делая резкие развороты и на секунду застывая у дверей, то садился в свою излюбленную позу, подолгу задерживал дыхание, боясь пропустить какой-либо звук из коридора. Но время шло, а о «седьмом» ничего не было слышно. Словно его и не было вовсе.

Меняя позы, вышагивая по камере, Оула незаметно дождался ужина. «Седьмой» так и не вернулся. «Видно не зря он так упирался, предчувствовал беду! — Оула немного растерялся. — Значит и такой исход может быть? Что же они за люди!? Так безжалостно! Неужели здесь сидят настолько отпетые преступники, что по-другому с ними нельзя!?».

И опять мысли Оула вернулись к себе: «А со мной как поступят!? Наверно вообще начнут кожу сдирать ещё с живого!..» Но что было странным, он начинал воспринимать свое будущее несколько спокойнее, ходя не без содрогания при мысли о неминуемых допросах и обязательных пытках. Где-то в глубине души он верил, что есть какой-то выход из этой ситуации. Нет, не спастись, не избежать неотвратимого, а так подготовиться, так себя вести, что не вызовет в нем всей полноты ужаса, отчаяния и бесконтрольного страха. Он и так два раза возвращался с «того света». Точнее три. Оула совсем упустил тот случай, вернее тогда он не придал ему значения, когда после первых взрывов, началась паника, и его из маленькой землянки вывел часовой под винтовку и повел в ближайший лесок. Эти подробности он вспомнил только в медсанчасти и догадался, что его повели расстреливать, да вот шальной снаряд поразил конвоира, а усатый санитар Степан в буквальном смысле спас его, посадив в машину. Перед глазами опять всплыла картина, увиденная им из кузова, перед тем, как опустили тент: чернеющий на белом снегу труп солдата с отброшенной винтовкой. «Да-а, три раза смерть обходила меня, что-то будет на этот раз!?..» — Оула глубоко вздохнул, который раз мысленно проклиная судьбу. Проклиная за то, что она за короткое время послала на его голову столько испытаний! Но где-то на самом дне сознания как маленькая искорка жило радостное и теплое чувство: «Но ведь жив, пока жив!..» Пусть в этом зловонном подвале, без окон, в ожидании чего-то ужасного, но сейчас, сегодня он — живой, может думать, вспоминать, ощущать свое тело, есть, спать…

Опять шаги, лязг запоров и влево уводят очередного несчастного. Оула не смог определить из какой камеры, да это и не важно. Каждый раз, когда гремит решетчатая дверь, впуская в коридор тюремщиков, сердце на миг падает куда-то вниз камнем. Но как только шаги либо минуют «восьмую», либо не доходят до нее, появляется неописуемая радость, восторг, который постепенно сменяется на разочарование: «Уж случилось бы все побыстрее и делу конец!». Но искорка не гаснет, а наоборот, едва заметно начинает гореть ярче прежнего.

Оула не считал дни. Да и к чему. Он лишь различал завтрак и ужин, которые со временем тоже перемешались, и он не стал напрягаться, выясняя, что наступило. Самым отрадным было то, что дня через два-три, когда накопится ведро — «параша», как говорили тюремщики, его выводили из подвала во двор. Шестьдесят четыре шага по тропинке по серому, ночному снегу до темнеющей на задворках уборной. Опростав ведро, он возвращался, жадно вбирая в себя морозный воздух, в котором едва-едва угадывалось приближение весны. Конвоир поторапливал, а Оула пьянел, замедлял нетвердые шаги. Ему хотелось нагнуться и черпануть ладонью снежок, растереть им лицо, помять в руках.…

Понемногу, вслушиваясь в слова охранников, Оула постигал русский язык. К тем словам, что он выучил благодаря Степану, стали добавляться новые, хотя он не всегда понимал их значения. Просто запоминал и повторял про себя. Но и это было хоть какое-то занятие.

И вот дождался. Теперь шли за ним. Оула это почувствовал, едва услышал шаги еще на ступенях. Он весь подобрался, зачем-то сложил одеяла в стопку, расправил гимнастерку, закинул руки за спину и замер посередине камеры: «Все, вот и мое время пришло. Только бы выдержать. Не сломаться…».