Николай Гарин - Оула

Ефимка будто бы на себе ощущал эти тяжелые глухие удары…. Опять заныл затылок, и затрещали на голове волосы. А когда заскрежетали зубы горбуна, Ефимка ощутил соленый привкус у себя во рту… Он будто бы вместе с Потепкой, бросился на обидчика, рвал и рвал этого рябого, руками и зубами пока… не стали входить в Потепку пули из маленького ружья их главного, в фуражке. Если пули забирали жизнь доброго горбуна, то у Ефимки они застревали вечной памятью. Теперь он будет жить с ними и чувствовать их всю свою жизнь, до последнего дня.

На то, что происходило дальше, «глубоко раненый» Ефимка уже смотрел другими, повзрослевшими глазами. Он отметил, что пролив кровь, главный военный очень быстро стал приходить в неистовство. Стал злобнее орать и размахивать своим маленьким ружьем. Угрожал всем. Глаза горели, а в уголках рта белела пена, как у бешеной собаки. Он дичал на глазах! Сбил на землю и стал пинать своего же подчиненного, который то ли отказался подчиняться ему, то ли был сильно болен!?… И тут появился дедушка Нярмишка. Вернее как он появился, никто не понял и не видел. Главный военный замер на бегу, оборвал свой крик на полуслове. Открыв рот, он таращил глаза удивленно и, как почудилось Ефимке, с испугом смотрел на маленького старичка в зашарканной одежде, стоящего перед убитыми на коленях. Слов не было слышно, но губы старика шевелились. Сморщенное лицо походило на кору дерева.

Щербак действительно стал плохо соображать, что делает. Погиб его военнослужащий. Погиб случайно, нелепо, от глупого, ненужного выстрела своего же сослуживца Анохина!

После чего голова Щербака вмиг раскалилась и вспыхнула, превратив мозги в кипящую массу, вытопив из себя весь здравый смысл. «Как же так, — пронзительно, нудным зуммером нависло недоумение над капитаном, — ну вот, только что он был счастлив, даже примерял майорские шпалы и гадал о повышении по службе и… н-на тебе! Потерю Епифанова ему не простят. «Здесь «контуженный» не козырь, так, шестерка сраная!»

— Убью, падлы! — наконец, вырвалась наружу боль. — Всех перестреляю, твари безрогие! — выливалась и обида, и безысходность. — Ур роды! — ревел голос капитана. — А… ты…, что!? — его раскаленные глаза увидели Мальцева, мирно сидящего на старой, полуразваленной нарте. — В штаны насрал, поганка вонючая!? — капитан подбежал к Максиму. — Чистеньким хочешь из этого говна выскочить!? А!?… Я тебя спрашиваю, жопа хитрая!? Небось, уже рапорт на меня сочиняешь, с-сука грамотная!? — Кулаки, а потом и ноги сами пришли в движение. Они били и били красноармейца Мальцева, а сам Щербак, как будто, наблюдал со стороны…

— Товарищ капитан, товарищ капитан! — подбежавший Анохин оторвал его от поверженного сослуживца. — Товарищ капитан, — красноармеец красноречиво мотнул головой в сторону убитых: там на коленях стоял… старик.

Щербак оторопел!..

— А-а, гнида с-старая, явился! — свистящим шепотом, через зубы выдавил, наконец, он. Подскочив к старику, капитан приставил к его голове наган и защелкал курком: — У-у-у, б…дь такая, — закрутился он в бешенстве, потом со всей силы пнул старика и зашвырнул ненужный наган куда-то далеко. — Анохин, винтарь…, живо!.. Хотя…, стой! — Щербак оглянулся на Мальцева. — Ну-ка, тащи мне лучше вон ту падаль. Хер-р он у меня целкой останется! Пусть и он свою жопу в говне испачкает!

Максим, поддерживаемый Анохиным, еле стоял. Его трудно было узнать. Лицо было разбито, из носа и рта продолжала сочиться кровь.

— От имени советской власти и трудового народа стреляй в старика, я приказываю…, — капитан сделал шаг в сторону, продолжая указывать рукой на барахтающегося старика.

В его глазах вдруг возникла бездна! Холодная безнадежная пустота! Даже Анохин вдруг понял, что капитан перестает быть человеком!.. И если Мальцев не убьет старика, капитан убьет Мальцева, а потом и его, да и никого не оставит в живых, ему попросту уже некуда деваться…

Максим мало что понимая, взял винтовку из рук Анохина, но тут же ее и выронил. Не успела она упасть на землю, как кулаки капитана вновь обрушились на Максима.

— Всех, всех в избу, — тонко, истерично заорал капитан, — и этих жмуриков, и этого подонка, — его голос вдруг сорвался на сип. Сам же подхватил старика, понес его как тюк. Перед крыльцом оглянулся: — Анохин, спички!

Обратно Щербак поворачивался очень медленно, как показалось всем, кто в это время смотрел на него. Эта мнимая медлительность была вызвана тем, что по другую сторону на капитана стремительно надвигалась крупная серая тень. Набегала точно звук от выстрела, словно падающая лесина…

Щербак видел как выпала из рук Анохина винтовка, как округлились глаза у людей, сбившихся в жалкую кучку, как отвалилась челюсть у Мальцева, пытавшегося приподняться… Щербак видел все это, недоумевал, продолжая разворачиваться в сторону избы.

В следующий момент тень бесшумно оторвалась от земли и нависла над своей жертвой. Неотвратимость трагедии была очевидна. Все, кто знал, что должно произойти, закрыли глаза, остальных судорожно передернуло от увиденного…

Довернув голову, Щербак так и не успел ни удивиться, ни испугаться, ни защититься… Огромная волчья пасть едва коснулась его длинной, жилистой шеи, как тут же рванула в сторону, веером разбрасывая вырванные внутренности!

Щербак еще стоял на ногах и, как ни странно, держал на весу старика, а голова безвольно запрокинулась набок, обнажив страшную рану, которая с хлюпаньем стала выбрасывать из себя вместе с паром и брызгами черные струйки уже былой жизни бывшего капитана. Подогнулись колени, и не выпуская старика, он так и повалился на деревянные ступени, под которыми, испуганно взвизгнув, шарахнулись в разные стороны двухнедельные щенки…

Спать в подобных условиях Виталий не мог. Во-первых, лежа с закрытыми, а точнее с зажмуренными глазами, он тем не менее ощущал, как две лампы ватт по двести каждая, буквально прожигают его насквозь. Во-вторых, переносная электростанция, от которой горели эти лампы, издевательски тарахтела прямо под окнами гостевого домика, куда его определили на ночлег. И в третьих, в этой огромной, со школьный класс комнате, несмотря на позднее время и утомление от прошедшего праздника, никто не спал.

Никак не могла угомониться группа из четырех человек окружного телевидения. Сидя на раскладушках вокруг своей зачехленной аппаратуры, на которой удобно расположились и закуска, и выпивка, они, едва ворочая языком, страстно пытались перекричать друг друга.

Рядом некто, крепко подвыпивший, возмущался политическими переменами в стране. Его собеседник встречно, почем зря клеймил международный сионизм, масонов и итальянскую мафию. Воздух был настолько прокурен, что при вздохе горло продирало точно раскаленным песком.