Изидор Окпевхо - Последний долг

В депеше из Главного штаба сказано: «Поименованные ниже офицеры принимают командование означенными против их фамилий частями:

1. Майор Саймион О. Атанда — XXVI бригада (вместо майора Филина С. Каланго).

2. Майор Айзек Н. Окутубо — XV бригада (вместо майора Али С. Идриса).

Даты вступления в должность будут объявлены дополнительно. Офицерам, оставляющим указанные выше посты, предлагается немедленно явиться в Главный штаб для получения новых назначений».

Новое назначение — так скоро после атаки мятежников на мой гарнизон! Аллах, я думаю, кто-то хочет меня образумить…

Должно быть, я так проспал больше часа. Путь далекий, дорога в ухабах, и тряска в «лендроувере», вероятно, расслабила мое тело. Но я счастлив. Такого сна не хватало мне долгое время, мирного сна, не отягощенного беспокойством. А беспокойства хватало довольно долго — очень долго. Хотя я был полон решимости не сдаваться до самого конца, все же меня оскорбляло то, что я, ни в чем не повинный человек, подвергаюсь незаслуженному гонению. И естественно, меня тревожила судьба моей жены и сына, пока заверения Рукеме не сняли с моей души часть бремени — хотя, должен сказать, я не успокоюсь, пока не увижу их своими глазами.

И потом еще эта история с беспокойным молодым человеком, Агбейэгбе. Бедный мальчик, его злоба его погубила. В последнее время я сидел в одной камере с ним и другими двумя заключенными. Почти каждую ночь он просиживал допоздна, чуть ли не до рассвета, читая книги и распевая, как он выражался, революционные песни. И он не гасил свет, сколько мы ни просили его, сколько ни говорили, что свет мешает нам спать. Злоба в нем нисколько не утихала, и, когда он пел свою песню, в нем зрела новая песня.

Две ночи назад он не выдержал. Мы все с облегчением увидели, что наш юный друг выключил свет и, по-видимому, собирается лечь спать. Мы и не предполагали, что всю ночь он готовится к осуществлению давней мечты — к побегу. И пока мы, трое, спали, он разрывал на ленты одежду, белье и связывал их в одну очень длинную полосу ткани.

Перед рассветом, когда он счел, что время настало, он в одном белье, босиком тихо выскользнул из нашей камеры. Солдаты у выхода спали, и он легко прошел мимо них к высокой тюремной стене. Хотя эта стена и вправду высокая, при достаточной решительности перелезть через нее можно. На вершине ее из бетона торчат металлические столбы длиной в руку и между ними в два или три ряда натянута колючая проволока. Вся стена в выбоинах, но которым можно забраться наверх, а там — только держись за столб и привязывай спасительную веревку. Всем этим и собирался воспользоваться Агбейэгбе. Но он упустил из виду одно решающее обстоятельство. Одна из тюремных овчарок, заметив его, начала яростно лаять. Спавшие солдаты проснулись, мгновенно стряхнули сон и подбежали к Агбейэгбе, когда он уже одолел половину стены. С автоматами наизготовку они яростно закричали, чтобы он слез — не то будет хуже. Медленно Агбейэгбе спустился и спрыгнул на землю. Как только он стал на земле, несколько солдат отбросили автоматы и накинулись на него. Они били его, и били, и — о, как они били мальчика!

Лай полицейской овчарки и крики разбудили нас. Как только раздался шум, мы втроем сразу вскочили. Я включил свет, и, когда оказалось, что нашего соседа нет с нами, мы поняли, что случилось. Мы выбежали во двор в ту минуту, когда Агбейэгбе под угрозы солдат стал спускаться вниз. В неловком молчании мы беспомощно наблюдали, как они избивают его, — если бы мы вмешались, нас могли бы счесть за сообщников, и тогда бы ему и нам было хуже. Они убедились, что Агбейэгбе не способен пошевелиться, и потащили его в глубину тюрьмы, в карцер для непокорных. Он называется «бокс».

Больше его мы не видели. Нам всем стало очень грустно. В первый раз я увидел, как плачет Отец. Кто-то сказал, что Агбейэгбе сам напрашивался на такой конец, и, по-моему, в этих словах не было ничего, кроме грустного осуждения той необузданной злобы, которой поддался наш юный товарищ…

Но теперь в моем сердце немного радости. Разумеется, с облегчением я узнал, что я снова свободный человек. И добрая воля, проявленная этим утром, была немалым искуплением трех с лишним лет незаслуженного заключения. Когда мне объявили, что я свободен и могу отправляться домой, я сказал, что у меня нет ни пенса на проезд, и тогда один стражник вынул из кармана и протянул мне фунтовую бумажку. Другой дал мне десять шиллингов. Они попрощались со мной за руку и пожелали мне всех удач на свободе. Это было прекрасно, и я от сердца поблагодарил их за доброту. Их прежние строгости полностью испарились из моей памяти, да и сами они в эту минуту показались мне обыкновенными людьми! Чиновник, объявивший о моем освобождении, вызвался узнать, нет ли попутной машины, и очень скоро меня посадили в этот военный «лендроувер», идущий в Охуху, всего в одной миле от моего Урукпе. Два добрых солдата обещали высадить меня на развилке, там, где дорога сворачивает налево, в Охуху…

Кажется, я приближаюсь к концу путешествия. Места здесь выглядят очень знакомыми. За эти три с лишним года они как будто не переменились. Деревья несутся мимо «лендроувера», как напуганные стада, но места, конечно, очень знакомые. Да, я опять дома!

— Ога, — говорит солдат за рулем, — вам ведь надо в Урукпе?

— Да, — отвечаю я.

— Так мы приехали.

— Да. Большое спасибо.

— Вы сойдете здесь, а мы поедем дальше. — Он тормозит у обочины перед развилкой.

— Большое спасибо. — Я вылезаю из машины. — Я обоим вам очень признателен.

Я вылез, и они тотчас двинулись дальше.

— Счастливо! — кричу я им вслед и машу рукой.

Но они уже далеко и не отвечают. Да поможет вам бог, добрые люди.

Уже вечер. С утра я не ел. Но радость возвращения превозмогает голод. С минуту я стою и оглядываю знакомую землю, потом бледно-голубое вечернее небо. Я хочу скорее домой, дом мой совсем близко.

Первый, кого я встречаю, — безумный Эсеогене. Это странно. Он был последним, кого я видел в тот несчастный день больше трех лет назад, когда меня повезли на «лендроувере» в Идду.

— Эсе! — Я окликаю его. — Ты еще жив?

Как всегда, он сидит под старой огромной вишней, сгорбился над угасающим костерком. Он хмуро глядит на меня, узнает, несмотря на бороду, и лицо его оживляется слабой улыбкой. До болезни он работал уборщиком в доме нашего городского вождя и, должно быть, что-то да помнит.

— А почему мне не быть живым? — Он внезапно мрачнеет, — Это ты почему живой? Тебе надо бы умереть. Тебе лучше бы умереть, чем жить.

— Почему, Эсе? — Я слегка озадачен. Наверно, Рукеме сказал правду, что все в этом городе против меня — даже безумный против меня!