Изидор Окпевхо - Последний долг

Достаточно долго, чтобы я с помощью его жены доказал, что я еще обладаю той силой, какая, я убежден, сохранилась во мне. Полагаю, она уже поняла, чего я хочу. Полагаю, она сознает, что я не бросаю деньги на ветер, что конкурент ее мужа не будет так долго и безвозмездно присылать еду и одежду ей и ее сыну. Она знает, что весь город против нее и хотел бы ее изгнать. А я всего-навсего горожанин, только почтенный и выдающийся горожанин, и мое важное положение дает мне возможность решать, кому быть в тюрьме, кому на свободе, да что там, думать решительно обо всех и каждом: мужчине, женщине и ребенке. Я еще вождь Тодже Оновуакпо…

Я поднимаюсь с шезлонга и ухожу в дом. У девчонки хватает сообразительности сложить шезлонг и поставить его на место. Мне некогда принимать ванну и завтракать. Дело не терпит отлагательства. Я должен съездить к этому мальчишке Али и попробовать разузнать, что у него на уме, ибо кто по его речам и делам может сказать, что он думает и замышляет? Я обязан защитить мое положение и оградить мое желание…

Я умываюсь, полощу рот, собираю ведомости о закупке провианта, набрасываю на себя одежду и отправляюсь в казармы. Я должен увидеть Али и узнать, что он думает. Убегающий день не будет ждать даже такого важного человека, как я.

Я до сих нор не знаю, зачем я здесь. По мне все равно. В испытании важно выстоять и не унизиться, вести себя как подобает мужчине. Доказать врагу, что неправым бременем он не заставит согнуться твою прямую правду и честность. Защитить справедливость и, даже если тебя убьют, дать убийцам увидеть, что победа их — не победа, ибо твоя честность превыше всего, прямая и крепкая, словно дикая пальма.

Их затея кажется мне смешной, хотя, несомненно, они считают, что это серьезное дело. Оторвали меня от семьи, увезли и бросили за решетку. По какому обвинению? Они говорят, я сотрудничал с мятежниками. Верно. Отрицать не могу. Да и незачем отрицать. Да, я сотрудничал с мятежниками. Очевидно, судьям лучше, чем мне, известно, что это значит, и куда лучше, чем я, они отыщут слова, чтобы рассказать о моем преступлении. Поэтому сразу же следует согласиться с ними и не оспаривать обвинения — ведь они обо всем знают лучше. Если спасти жизнь человеку означает сотрудничать с мятежниками, тогда, конечно, я с ними сотрудничал. Когда, обезумев от беззащитности, на последнем дыхании мальчишка убегает от дикой толпы, которая хочет его, беззащитного, растерзать, тогда указать ему путь к спасению — мой долг, и, если указать человеку, собрату, путь к спасению — значит сотрудничать с мятежниками, тогда, разумеется, я виновен. И я горжусь, что виновен.

Ибо что бы я ныне ответил богу, если бы я отказал в помощи отчаявшемуся мальчишке? И мог бы я сейчас жить спокойно, счастливо, в глубине души зная, что я сознательно, с открытыми глазами, позволил мальчишке погибнуть от рук озверевшей толпы, будучи в силах предотвратить злодеяние? Боже, да этот мальчишка мог бы быть моим сыном! Я так и не знаю, кто он, и, если бы передо мной сегодня поставили его и его сверстника, я не узнал бы его. Я на него тогда как следует не взглянул. Не в этом же дело! В тот пылающий миг мне в голову не пришло спросить, чей он сын. Безумная, отчаянная мольба в глазах и разорванные шорты слишком ясно доказывали, что он вряд ли мог рассчитывать на милость преследователей.

Он был слишком юн и не мог заслужить такую судьбу. За мгновение встречи с этой живой смертью я увидел, что ему никак не больше тринадцати. Чем мог тринадцатилетний мальчик вызвать бешеную погоню? Конечно, я знал о том, что происходит по всему городу.

Разъяренные толпы гонялись по улицам за своими соседями симба, которые, к несчастью, не успели бежать вместе с единоплеменниками после победы федералистов. Некоторые из них попали в руки гонителей, и одному богу известно, что с ними стало. Даже их родственники и друзья, даже отдаленнейшие знакомые оказались в опасности. И хотя моя жена, но рождению симба, к тому времени была неотъемлемой частью меня самого и потому, как я думал, полноправной жительницей нашего города, ей не надо было рассказывать, что в городе воцарилось дикое самоуправство. Она спряталась в зарослях неподалеку от дома вместе с моим годовалым сыном. Боже, о чем я только не думал, когда вернулся с плантации и обнаружил, что ни жены, ни сына нет нигде в доме! Но затем федеральное правительство несколько раз передало по радио обращение к населению. Оно призывало к спокойствию, предостерегало от самосудов и обещало сурово покарать всех участников бесчинств и погромов. Кто тогда не подумал, что мир возвращается в город! Мог ли я предположить, что на собственной плантации столкнусь с тем самым ужасом, который, казалось бы, устранили призывы по радио?! И, положа руку на сердце, кто бы на моем месте поступил иначе, оказавшись лицом к лицу с ужасающим вызовом человечности?

Толпа по пятам преследовала мальчишку. Хотя до тех пор ничего подобного я не видел, я нимало не усомнился, что он в отчаянном положении. Он так припал к моим ногам, что я почувствовал себя ответственным за его жизнь. Я бы никогда не простил себе преступной трусости, если бы вдруг позволил обезумевшим людям лишить его жизни.

Кажется, теперь эта погоня — за мной. Прошли месяцы, и началась охота за ведьмами. И вот сегодня я в Идду, столице штата, арестованный по обвинению в «сотрудничестве с мятежниками-оккупантами». Гм-гм-гм! Обвинение кажется мне смешным. Но видит бог, что тут не до смеха.

И я снова спрашиваю себя, преступно ли, что я поддался вполне оправданному движению души, что поверил в человечное заявление федеральных властей и спас жизнь, находившуюся в опасности? Если судьи скажут — преступно, значит, это преступно. Но тогда помоги им, боже! Помоги и мне. Потому что, даже рискуя утратить жизнь и сделать вдовой жену и сиротой сына — а только мысль об их любви и преданности спасает меня в этом ужасном месте, — я собираюсь настаивать на справедливости моего поступка и постыдности обвинения.

Я умру только в борьбе. Стой прямо, говорю я себе, и прими судьбу, как мужчина. Только этим я и держусь.

Слушание вот-вот начнется. Сегодня они вызывают сразу троих. Кажется, они решили ускорить дело. Чтобы возиться день или несколько дней с одним человеком, надо слишком много времени и терпения. Ибо им следует запастись терпением для таких людей, как я, которые не боятся. Если кто-то подходит к тебе и говорит, что ты сделал что-то, чего — видит бог — ты не делал, ты скажешь нет столько раз, сколько он повторит свое обвинение. — Ты это сделал! — Нет! — Нет, сделал! — Нет, не сделал! — Сделал! — Не сделал! — Нет, да! — Нет, нет! — Да! — Нет! — И пусть на это уйдет целая вечность. Вовсе не потому, что я не уважаю закон, правительство и тому подобное. Никто ни в чем никогда меня не обвинял. Бог свидетель, я ли не законопослушный гражданин! Я никогда не брал ничего, что мне не принадлежит. Никогда не ходил к чужим женам. И в резиновом деле — клянусь богом! — всегда изо всех сил старался следовать правительственным инструкциям и никогда ничего не подмешивал в млечный сок. Прямота, искренность, честность — вот к чему я стремился всю жизнь. По крайней мере я старался как мог. Не могу сказать, что безгрешен, но я старался как мог. Потому, когда кто-то тычет в меня неправым перстом, ему чересчур не по нутру моя улыбка, мое к нему обращение: честнейший сын божий. Нет, чтобы я покорился, меня надо убить. Вовсе не потому, что я не уважаю закон и его представителей. Потому, что я против неправды, против несправедливости. Да, им следует запастись терпением для таких людей, как я…