Жак Рубо - Прекрасная Гортензия. Похищение Гортензии.

Она сделала знак Эжени, чтобы та подошла как можно тише. Они заглянули в щель между досками и увидели

чудесного, грустного, одинокого, трогательного польдевского пони золотисто-серой масти, с густой рыжей гривой, представителя самой горделивой, самой дикой, самой неукротимой, самой прекрасной породы пони, какая существует на свете. Пони тоже посмотрел на них, нашел, что они милые, и выразил сильнейшее желание познакомиться с ними поближе. Это желание было взаимным. Они досыта накормили его салатом (предварительно извинившись перед улитками, которых пришлось разбудить и перенести на другие растения), поцеловали его в морду, пообещали принести морковки, а когда он попросил редиски, пообещали и это. Они узнали, что его зовут Кирандзой. Все трое еще раз бурно расцеловались. Эжени и Карлотта перелезли через ограду в сквер и отправились к Карлотте на совещание на высшем уровне.

В то время стены комнаты Карлотты были целиком заполнены лошадьми, а группа «Дью-Поун Дью-Вэл» еще пребывала в туманном будущем. Однако с некоторых пор между Карлоттой и Лори, равно как и между Эжени и ее матерью возникли определенные трения. В обоих случаях суть теоретических разногласий между матерью и дочерью была одна и та же: дочь хотела приобрести лошадь, а мать отделывалась от нее дурацкими отговорками типа: «На какие деньги?» либо «Где мы будем ее держать?». Матерям эти аргументы казались вескими и неопровержимыми, дочерям — мелочными и надуманными.

И вот, к удивлению Лори и матери Эжени (которые, правда, не делились друг с другом впечатлениями и тем самым упускали возможность побольше узнать о дочерях), многомесячные, нудные и непрерывные, как китайская пытка, разговоры о покупке лошади разом прекратились и больше не возникали. Лори связывала это с появлением Мотелло. Мать Эжени тоже нашла какое-то объяснение (какое именно, не знаю), и они забыли об этой истории. Вскоре обе матери, одновременно и независимо друг от друга, стали замечать, что сдача с суммы, выданной для похода в магазин, и вообще мелкие деньги таинственным образом испаряются. Это были благоразумные матери, они решили не придираться, подумав, что надо снисходительно отнестись к возросшим потребностям дочек; они прикупили девочкам кое-что из одежды, добавили карманных денег; но мелочь продолжала исчезать, хоть и не так заметно.

Теперь я могу рассказать, какой благородной и важной цели служили эти деньги: на них покупали сласти для пони Кирандзоя, чтобы облегчить ему страдания, вызванные необходимостью скрываться и жить взаперти, как того требовала его высокая, ответственная миссия, характер которой он раскрыть не мог, хотя горел желанием сделать это.

Иногда, в сумерках, они забирались в сад и делали по нему несколько кругов галопом. Однажды Мотелло увидел их и улыбнулся в усы.

Я автор скромный, но решительный. Когда в четырнадцать лет я задумал создать романическую фреску в тридцати семи толстых томах, где весь опыт, накопленный человечеством (равно как и животными), был бы претворен в немыслимо гениальной прозе, я не потерял голову,

(я помню все так ясно, словно это случилось вчера, даже еще лучше. Впрочем, наши воспоминания — это всегда вчера или, хуже того, это сегодня, которое только что ушло от нас: дело было в среду, и, по моей тогдашней привычке, я сидел на холме, в тени древес густой. И развивалися передо мной разнообразные вечерние картины. Здесь пенилась река, долины красота, и т. д., там дремлющая зыбь…)

в общем, я не потерял голову, я стал ждать. Я прекрасно понимал, что не знаю жизни и не знаю романов, а без этого мой план осуществиться не может. Я набрался терпения, я жил, я читал. Я читал, живя, и жил, читая (я больше читал, чем жил? Или же наоборот? Иногда эта мысль не дает мне покоя). Я был ребенком, время шло медленно, и мир познавался трудно.

Что касается романов, то я совсем запутался.

С одной стороны, их писали и печатали в огромном количестве, на всех языках, во всех ипостасях и обложках. Некогда было перевести дух и оценить реальные масштабы всей романической продукции перед тем, как взяться за перо самому. Я твердо решил сделать это, как только у меня найдется время (к сведению начинающих романистов: времени всегда не хватает, жить и читать — дело долгое. А ведь еще надо было улучить минутку, чтобы поесть, и так — в продолжение многих лет! И кем я только ни трудился, вдали от суеты пустой, вдали от зависти людской, я скромно, просто жить учился. Я был рабочим, землекопом, и на Монмартре телескопы я в день затменья продавал).

С другой стороны, роман не стоял на месте, его форма и его форматы постоянно менялись; самое его обозначение, вопреки советам маститого критика Саула Крипке, также подверглось изменениям. Появился так называемый «новый роман», потом антироман, экс-роман и построман; затем появились манро (научный роман), марон, а также морна и марно. Я видел, или, вернее, я читал, как наша слава и гордость, Роза Мимозо, перешла из авангарда в аванложу, а Одилон Диамант — в арьергард, и произошло это как-то тихо и незаметно. Но где же был я, пока все это свершалось? Увы, я был все там же, то есть нигде.

И вот в одно прекрасное утро я проснулся и сказал себе: ты не знаешь ничего, ничего, ничего; ты полный ноль, полный ноль, полный ноль (я обращаюсь к себе на «ты»). Но разве это мешает написать роман? Нет, разумеется. И тогда я взял быка за рога. Открыл пачку бумаги, вытащил лист, вставил его в машинку и стал ждать.

Я ждал, пока оно придет, и когда оно пришло, я его как пришло, так и напечатал. Ладно.

Мне была необходима героиня. Я взял Гортензию.

Я знал, что воображение у меня никудышное. Ничего страшного, подумал я, буду говорить только правду. Просто расскажу, как все было, что случилось и что стряслось (не знаю, замечали ли вы, но иногда что-то может просто случиться, а иногда — стрястись). Я изложу события сухо и лаконично, избегая лирических отступлений, не оставляя возможности для двойственного прочтения. Я напишу так: произошло нечто; нечто произошло по такой-то причине; сначала произошло то, потом это, потом еще что-то… Когда я расскажу все, из этого получится роман. Я отнесу его издателю, и дело с концом.

Как же я был наивен в те годы (когда роман вышел, мне стукнуло пятьдесят три). Сейчас я вам объясню, в чем выражалась моя наивность. Но сперва хочу предупредить вас: Мадам Бовари — это не я!

Другими словами, прекрасная Гортензия — это не мадам Бовари, я — это не прекрасная Гортензия, а следовательно, мадам Бовари — это не я. К тому же Гортензия прекрасна, молода, и она героиня, а я немолод, не прекрасен и не герой: отец Синуль и Джим Уэддерберн, приятель Лори (он тоже романист, но, на его счастье, романист английский), не сговариваясь, сказали мне: «Ты не герой».