Жак Рубо - Прекрасная Гортензия. Похищение Гортензии.

Да, это действительно была она. Но действительно ли это был он? Не хочу долее держать вас в напряжении. Нет, это был не он! Гортензию самым настоящим образом похитили! И кто? Ужасный Кманроигс, смертельный враг Горманского и убийца Бальбастра! Гортензия была в руках злейшего врага своего возлюбленного!

Но как же, как это могло случиться?

Как было условлено, синее домино, трепеща от волнения, двинулось навстречу красному с шестым ударом колокола, отбивавшего полночь. В колокол звонили Кретен Гийом и Молине Жан, одетые ватиканскими колоколами. Но полночь еще не наступила! Было только одиннадцать пятьдесят четыре, и Горманской, вошедший в «Бункер» точно в одиннадцать пятьдесят пять через потайную дверь (в нем опять-таки взыграли гены польдевских бандитов, самых древних в мировой истории), появился слишком поздно.

Ну хорошо, говорите вы (только не кричите на меня, пожалуйста), а где была Эжени, где, черт возьми, была Карлотта? Эжени и Карлотта, согласно полученным указаниям, вышли из клуба на улицу слева и заняли свой пост. Кирандзой кивнул им в знак благодарности. Мотелло не смог проследить до конца за красным домино, потому что ничего не видел из-за съехавшей на нос маски кенгуру, и его увлекла за собой компания подвыпивших молодых людей. Но он не стал волноваться. Он присоединяется к Эжени и Карлотте возле кареты. Они ждут.

Двенадцать часов девять минут (по-настоящему). Выходит удрученный Горманской. Гортензия похищена! Карета, в которой ее увезли, стояла на улице справа от клуба.

Пони был поддельным Кирандзоем; пажи были настоящими пажами, служившими ужасному Кманроигсу. Был даже поддельный Мотелло, сидевший на крыше кареты!

Вы можете представить себе отчаяние нашего квинтета. Эжени и Карлотта бросились в объятия Лори, выходившей в эту минуту из «Бункера», и все ей рассказали.

В начале главы я сказал, что не хочу долее держать вас в напряжении. Действительно, я мог бы устремиться вместе с вами за доверчивой, слишком доверчивой Гортензией по следам мчащейся в ночи кареты. Но я не сделал этого; в соответствии с моими строгими моральными принципами романиста, которые требуют от меня правдивости и доверия к Читателю, я сразу раскрыл вам суть драмы. А дело вот в чем: у меня в запасе гораздо более напряженный и драматический сюжетный ход, для успеха коего вам лучше сразу узнать то, чего еще не знает Гортензия: что под красным домино скрывается не ее возлюбленный, князь Горманской, но злейший враг ее возлюбленного, а следовательно, и ее самой. И вот источник драматизма и напряжения: догадается ли она о подмене? Да, конечно, их сходство поразительно, как сказал бы один мой знакомый кролик, однако это сходство относится лишь к телесной оболочке, но не к душе. Она не сможет вечно пребывать в заблуждении. Только вот в чем вопрос: как долго это заблуждение продлится? То есть, если не ходить вокруг да около, а называть вещи своими именами, грозит ли ничего не подозревающей Гортензии участь, которая, как утверждали мои предшественники-романисты, хуже смерти (я цитирую)? Суждено ли ей спастись? И если да, то каким чудом?

Нас затянуло в таинственные лабиринты сходства. Порою сходство бывает скрытым, выраженным лишь в сходной комбинации генов. Так, в романе «Капитан Фракасс» герцог Валломбрёз едва не переспал с родной сестрой, и только неожиданность в последнюю минуту помогла ему избежать ужаса кровосмешения. А вот в песенке брат с сестрой узнают друг друга слишком поздно:

В данной ситуации есть признаки дуализма. Польдевские близнецы (откуда бы взяться такому дьявольскому сходству, если мы имеем дело не с двойниками, не с двойней, или даже целой шестерней?), добрый и злой, белый и черный, как споловиненный виконт, как современные доктор Джекил и мистер Хайд, оспаривают друг у друга нежное тело Гортензии!

А если Гортензия вовремя догадается, что «это был не он», будет ли это к лучшему? Что она сможет сделать? И что он, безжалостный преступник, в этом случае сделает с ней?

Вот в чем драматизм и напряжение данного момента повествования, от которого я временно отстраняюсь, чтобы обратиться к вам с авторским монологом:

Мы живем среди польдевцев. Мы живем среди силикатов: можно ли сказать, что это одно и то же, или нет? Этому вопросу я хотел бы посвятить несколько строк моего внутреннего монолога.

Общеизвестно, что силикаты составляют значительную часть земной коры. Наша мать Земля содержит их в огромном количестве. С незапамятных пор (с тех пор, как у нас появились ноги), ступая по ней, мы наступаем на силикаты. Кремний — один из основных элементов, составляющих земной шар. Однако сами мы созданы не на кремниевой, а на углеродной основе. Из праха мы вышли и в прах возвратимся; ведь Земля, как говорится в стихотворении Поэта, знает, что тела, которые она принимает, — это ее дети, слепленные из праха, которые возвращаются к ней, как в родной дом.

Правда и то, что мы берем у нее и отдаем ей, в виде скелетов, преимущественно углерод, а не кремний. Выдвигались и все еще выдвигаются гипотезы о том, какой могла бы стать жизнь на основе кремниевых соединений. Но в нашем мире силикаты не проявляют свойств, присущих живым организмам.

А вот польдевцы — другое дело. Они попадаются повсюду. Но они живые, даже очень живые.

Прежде всего, конечно, они встречаются у себя на родине, в Польдевии. С незапамятных пор им принадлежит неприступный горный край, который они населили усами и бандитами (часто совмещенными в одном лице). Однако они живут и среди нас, и в этом случае, при небольшой численности, их активность весьма велика. Лишнее тому доказательство — роман, который я пишу сейчас и в котором правдиво излагаются подлинные события. Какое влияние оказывают на нас польдевцы? Благотворное? Губительное? Должны ли мы их опасаться? Или, быть может, в них наше будущее, наше дерзновение, наша надежда. Я не знаю, и я пытаюсь разобраться в этом.

Передо мной мелькают образы, наполняющие главы, периоды, абзацы романа. Они неотступно преследуют меня. Я снова вижу Джима Уэддерберна на средней скамейке сквера Отцов-Скоромников: конечно же, он польдевец, по крайней мере, наполовину. Я вижу Стефана, помощника мадам Груашан, влюбленного в свою пышную, сдобную хозяйку. Я слышу его, слышу его песенку: