Хербьёрг Вассму - Седьмая встреча

Неужели он думает, что она боится его? А она боится? Может быть. Однако не настолько, чтобы отказаться от такого урока. Нет. Надо только собраться с духом. Как бы страшно ей ни было!

Майкл стоял в запачканных краской штанах, в соломенной шляпе с большими полями и писал островки, скалы, где сушилась рыба, и мол. Пейзаж был похож и непохож. Майкл захватил холст с красками и на ее долю. Значит, он всегда думал о ней, выходя из дома? Думал, что она придет?

Йорген был с ними все время. Он вырезал свои деревяшки. Бросал палки, которые собака приносила ему обратно. Но далеко от них не уходил. Как будто Майкл просил его об этом: «Не уходи, Йорген, ты нужен Руфи».

Однажды вечером Йорген помогал дяде Арону смолить лодочный сарай, Руфь тем временем перемыла посуду, убрала на кухне и сказала матери, что хочет подняться на Хейю. В этом году она там еще не была.

Майкл с пачкой газет сидел на крышке колодца. Он объяснил, что получил посылку, и угостил Руфь английскими конфетами. Она взяла одну и села на почтительном расстоянии от него.

Он поинтересовался, зачем у нее с собой рюкзак. Идет на Хейю? Он не знал, какая из вершин называется Хейя. Руфь показала. Объяснила, где проходит тропинка и сколько нужно времени, чтобы подняться наверх. А спуститься? Спуститься — полчаса.

Она чувствовала на себе его взгляд. Казалось, слушая ее, он думал о чем-то своем. Например, почему она спустилась к его домишку, если ей, напротив, нужно было подняться к тропинке? Но ее это не беспокоило, потому что сегодня вечером Йорген помогал дяде смолить сарай. И когда Майкл, заглянув ей в глаза, спросил, хочет ли она, чтобы он пошел с ней, она кивнула.

На руке у Майкла, чуть выше запястья, был порез, который еще не затянулся. Два комара приготовились напиться крови. Они кружили, спускались все ниже и снова кружили. Майкл помахал рукой и уперся локтями в колени. Руфь следила за комарами, чувствуя на себе его взгляд. Наконец это стало невыносимым.

Тогда он придвинулся к ней и положил ей на затылок смуглую руку. Эта рука крепко и горячо обхватила ее голову, став как будто ее частью. Словно сильное крыло. Руфь прислонилась к нему. Ей хотелось, чтобы это длилось как можно дольше. Его глаза широко раскрылись и слились с небом. Они синели перед ней, пока она не отвернулась. Тогда он встал и отпустил ее.

Руфь надела рюкзак и пошла.

Через полчаса он нагнал ее. На груди у него висела сумка с кистями и красками, на поводке он держал собаку. Руфь шла впереди, так они подошли к расселине, где в непогоду обычно прятались овцы. Она спустилась в расселину и села на заросший травой уступ скалы. Он спустился туда за ней и сел рядом. Собака свернулась калачиком в тени за их спинами.

Им было видно и селение, и залив, и фьорд, и фарватер. Бугристые волны и полоски тумана к хорошей погоде. Сначала они сидели молча. И опять она заметила на себе его взгляд, но как ни в чем не бывало продолжала смотреть вдаль.

У нее возникло чувство, будто она парит в воздухе. И неважно, что в Майкле два человека. И неважно, что она боится того из них, который не пишет картин.

Первый, неопасный, знал все о живописи, рисунке, перспективе и повидал многие города мира. Он столько всего знает! И, конечно, многих художников. Он знает школы, в которых она могла бы научиться всему, что касается цвета и перспективы. Научиться всему, чему, собственно, нельзя научиться, потому что так не писал еще никто. До нее не писал.

Пусть не этот Майкл тяжело дышал рядом с ней в эту минуту. Держал в своих руках ее голову, отбросил с ее лица полосы и прижался к ней так, что она не осмеливалась даже проглотить скопившуюся во рту слюну.

Тогда-то он и спросил ее о шраме на лбу. Потрогал его пальцами и спросил, откуда у нее этот шрам. Голос его исчез, как только Руфь мысленно увидела Горма, идущего через школьный двор. На нем была коричневая кожаная куртка с зеленым воротником. Горм остановился и поднял руку.

— Он всегда был у меня, — сказала она и встала.

— Любая серьезная торговля начинается в Бергене, поэтому ты должен ехать в Берген, — сказал отец.

Ни о чем другом никогда не было и речи. Словно в этом был смысл существования Горма. На учение в Бергене он должен был потратить три года своей жизни. Читая учебную программу, Горм так и не придумал ни одного убедительного возражения. Однако, может, как раз отцовские слова: «Подожди, вот попадешь в Берген» заставили его поверить, что свободу он обретет только там. Он плохо представлял себе, в чем заключалась эта свобода, кроме свободы напиваться до бесчувствия. Но Турстейн тоже ехал в Берген.

Отец говорил о Высшем торговом училище, как о близком родственнике или, вернее, как о необходимых торговых связях. Он сам два года проучился там перед войной.

Даже у матери нашлись добрые слова о Бергене. Там она, живя у тетки, училась на модистку, там познакомилась с отцом. То есть так она говорила, зато когда его не было, она любила рассказывать о городе и о шляпках. Правда, в конце она со вздохом добавляла, что потом она встретила отца, и Марианна…

Имя Марианны повисало в воздухе, словно мать пыталась вернуть его, не дать ему сорваться с ее губ. А голос… Таким голосом обычно говорят о неблаговидных поступках. В такие минуты Марианна затихала и старалась сделаться незаметной. Отец же помалкивал. И сколько бы мать не уверяла, что она приехала в Берген только для того, чтобы научиться шить шляпки, ей вряд ли удалось кого-нибудь обмануть.

Сестер будущее Горма как будто не интересовало. Пока он был на военной службе, они помирились и снова смеялась над чем-то своим. Марианна закончила курсы медицинских сестер, была помолвлена и в скором времени собиралась стать адвокатшей фру Стейне. Горм почему-то убедил себя, что ему не нравится Ян Стейне. Ян ни в чем перед ним не провинился.

С Эдель Горму было интереснее. Она критически относилась ко всему и всем, кто попадался на ее пути, особенно если им было за тридцать. Кроме того, она без конца говорила о том, что Земля скоро погибнет, потому что американцы сволочи. Эту мысль она почерпнула в Осло, где готовилась к поступлению в университет. От ее надменного отношения к миру особенно страдала мать.

— Фу, мама, — всегда говорила Эдель матери, когда отца не было поблизости.

— Пора бы тебе, дружок, повзрослеть, — отзывалась мать.

— К чему ты там готовилась, если не научилась ничему, кроме: «Фу, мама»? — спросил однажды Горм.

Эдель запустила ему в голову диванной подушкой, и они были квиты. Но Горм понял, что они оба не знают, что дальше делать со своей жизнью. Эдель никак не могла решиться и уехать из дома. Незадолго до отъезда Горма в Берген отец устроил Эдель секретаршей к своему деловому партнеру в городе.