Петер Хандке - Дон Жуан (рассказано им самим)

Я готовил, а Дон Жуан рассказывал. Со временем мы стали есть вместе, сидя за столом в саду. А моя кухня словно ожила! Нет ничего дороже сердцу, во всяком случае моему, чем кухня, где кто-то с удовольствием возится с замысловатыми блюдами. Как в старые добрые времена, стоял я порой, частенько даже не замечая этого, на одной ноге или радостно прыгал вдруг козленком из одного угла в другой. И по старой привычке вытирал руки о полы рубахи, выпущенной поверх штанов, как делал это раньше, по поварской традиции вытирая руки о фартук. А мой недельный гость даже палец о палец не ударил. Он привык что его все всегда и везде обслуживают. Я не спрашивал, куда подевался его слуга. В нужный момент, думал я, он обязательно появится в рассказе, так оно, собственно, и случилось. Казалось, Дон Жуан и пальцем не шевельнул, но, входя в кухню, я ежедневно обнаруживал новые приправы, и не только приправы, но и все другое, что полагалось при готовке, — мешочек с перцем из Сычуани, черные, как уголь, весенние трюфели из Турции, круг овечьего сыра из Ла-Манчи, пригоршня — словно собранного собственноручно — дикого риса из Бразилии, вазочка нутового пюре из Дамаска. При этом он прибыл без багажа. За всю неделю мне ни разу не пришлось посетить оптовый рынок, который я давно уже возненавидел.

Это, однако, не означает, что все дни мы проводили в саду или в доме. Дон Жуан начинал рассказывать только вечером, после обеденной трапезы, которая и была единственной настоящей трапезой за день, и было еще светло, как обычно и бывает в мае, почти до самых вечерних новостей, которые мы смотрели по телевизору — так далеко на западе от всех главных событий находится Пор-Рояль. Днем мы бродили по окрестностям, по лесным долинам вдоль ручьев и плато с выросшими на нем новыми городами. Один раз мы пошли по полям, пересекли их и дошли до замка Рамбуйе, где на нас неожиданно выскочили из парка неизвестно откуда взявшиеся собаки, явно нацелившиеся сразу на Дон Жуана. На другой день мы отправились в противоположном направлении, на восток, к плато Сакле, где наткнулись на Атомный центр, окруженный полицейскими, пожарными и санитарными машинами, дружно издававшими резкие и громкие аварийные сигналы, неумолчно разносившиеся по всему плато. И при этом мы увидели, как у самых наших ног, невзирая на всеобщий хаос, в земляной ямке безмолвно спариваются две ящерки, а в воздухе над ними тем же занимаются две бабочки-однодневки, слившиеся в опьяняющем полете друг с другом. На третий день мы направили свои стопы на север, к легендарным ключам на реке Бьевр, но так и не нашли их, заблудившись в недавно созданном по случаю праздника в честь этого явления искусственном лабиринте (главный ключ, узнали мы потом от более удачливого, чем мы, искателя, даже превратили в бьющий фонтан). На четвертый день мы поехали на местном автобусе в Ла-Трапп в кино «Жан Ренуар» и посмотрели там фильм, в котором одна женщина заманила мужчину, чтобы заставить его умереть с ней вместе, — сначала отдаться ей до конца и без остатка, что делало фильм сцену за сценой все более завлекательным, а под конец совсем безысходным — другого выхода не было ни у мужчины, ни у женщины. На пятый день мы совершили самый короткий поход, поднявшись из расселины в долине Родон наверх к скоростной трассе со стороны, ведущей к военной базе Сен-Реми-ле-Шеврез, и смотрели на автобусной остановке, как мимо нас, не останавливаясь, проносились местные рейсовые автобусы. А в предпоследний день недели мы, наоборот, остались в моем прибежище, которое нам пришлось укрепить и даже забаррикадировать, потому что на нас надвигались захватчики, вернее, захватчицы — полчища особ женского пола, домогавшихся Дон Жуана. Последние два вечера рассказов прошли под знаком опасности, принимавшей с каждым часом все более щекотливый оборот.

Первый день прошедшей недели был рассказан Дон Жуаном примерно так, как описано ниже: он прибыл утром в Тифлис рейсом из Москвы, перелетев Кавказ. На вершинах гор лежал снег, спускаясь длинными языками в горные долины. Зато южные склоны, представлявшие собой просторную вытянутую долину размером с целую почти безлюдную страну, оставляли более живое впечатление от здешнего юга. Дон Жуан немного вздремнул в самолете. Проснувшись, он увидел, что все пассажиры вокруг него тоже спали, причем с широко открытыми ртами. Как это часто с ним бывало, ему снился его замок, кишевший в тот момент, когда он возвратился, непрошеными гостями, горланившими во всех залах и не обращавшими никакого внимания на хозяина. При этом у него давно уже не было ни замка, ни дома, никого и ничего, куда бы он мог возвратиться.

Дон Жуан осиротел, притом вовсе не в переносном смысле. Несколько лет назад он потерял самого близкого ему человека, и это был не отец и не мать, а, так мне, во всяком случае, показалось, его дитя, единственный ребенок Выходит, потеряв дитя, тоже можно осиротеть, да еще и как А может, умерла женщина, та, которую он единственно любил?

В Грузию он отправился, как и в любое другое место, без особой цели. Его гнала собственная безутешность и печаль, и ничего больше. Потребность нести свою земную скорбь по миру и перекладывать ее на весь остальной мир. Дон Жуан жил под знаком своей скорби и печали, черпал в ней силу. Печаль была выше его. Как бы вооруженный ею — и не то чтобы как бы, — бессмертным он себя все же не считал, однако неуязвимым. Печаль была чем-то, что делало его неудержимым, она развязывала ему руки, и как ответный шаг (или, скорее, шаг за шагом) совершенно транспарентным, способным пропускать через себя и свои чувства все, что происходило вокруг, оставаясь к тому же, в случае необходимости, невидимым. Печаль подпитывала его на путях странствий, была для него хлебом насущным в любом отношении и при любых обстоятельствах. Благодаря этому у него не было больших проблем в удовлетворении жизненных потребностей. Последние вообще даже как-то больше и не возникали. Приходилось даже постоянно отгонять от себя мысль, а не может ли таким же образом реализоваться в ней, печали, идеальная земная жизнь и для других людей тоже (смотри выше: «перекладывать свою печаль на весь остальной мир», то есть на плечи других). Печалиться, но уже не эпизодически, а фундаментально, в самой своей, так сказать, основе, стало для него занятием жизни.

Уже много лет Дон Жуан не завязывал ни с кем отношений. Самое большее, случались дорожные знакомства, которые он тут же забывал по окончании совместно проделанного отрезка пути. Среди прочих было, естественно, немало женщин, причем не самых некрасивых (хотя казалось, настоящие красавицы стали со временем путешествовать меньше, во всяком случае, прилюдно, и реже ходить по улицам, появляться на площадях или ездить в общественном транспорте, — словно все они сидели по особнякам, по тайным уголкам, а если уж отправлялись в путь, то глубокой ночью и неизведанными тропами). Однако эти женщины, если уж Дон Жуан вообще показывался им на глаза, излучая при этом свою мировую скорбь, которая и для них обладала неотразимой силой и притягивала их как магнит, каждый раз отворачивались от него, едва сделав первый маленький шажок или произнеся первое слово, и причиной тому, так или иначе, был он сам — они не получали от него ответа, он оставался глух и слеп к ним, во всяком случае, к их персоне как личности или просто как к женщине. Он действительно избегал разговоров, даже остерегался открывать рот для так называемой беседы, словно утратил бы свою особую силу, нарушив молчание, и совершил тем самым предательство относительно цели своего путешествия. А ведь насколько разительно иначе вел себя Дон Жуан полжизни до того, как осиротел.