Николай Дежнёв - В концертном исполнении

«Кто вы, дети? Как попали в мое пространство?»

Выслушав наш рассказ, он еще долго молчал, глядя прямо перед собой. Он был стар, очень стар. Казалось, прошла вечность, прежде чем губы его зашевелились и он заговорил вновь:

«Меня зовут Хронос! Я хранитель мирового времени. Своим трудом, работой духа я создал все то, что вы видите вокруг. Могущественные идолы стерегут входы в мой мир — те, кто посмел в своей земной жизни задержать ход времени, кто пытался опрокинуть его вспять. В наказание за дерзость они до скончания веков будут охранять дело рук моих — Циссоид Хроноса, вырабатывающий мировое время. Космический закон причины и следствия мстит каждому, кто в суете и спешке не желает насладиться терпким вкусом отпущенной ему жизни, кто превращает ее в бессмысленную гонку и тем заставляет страдать других. Господь повелел, и я создал то, что Он хотел, я — великий Хронос!»

Старик тяжело поднялся с валуна, с трудом переставляя ноги и опираясь на клюку, пошел в глубь дубовой рощи. Мы следовали по пятам. Дойдя до большой, залитой светом солнц поляны, Хронос остановился, показал рукой на нечто огромное, медленно вращавшееся в метре над изумрудным ковром травы.

«Вот он, Циссоид всемирного времени. — Повернувшись к нам, старик продолжал: — Время… Что есть время? Результат борьбы Добра и Зла, двух великих начал, движущих всем в мире страданий, грез и надежд. Господь надоумил меня, и я сделал так, что эти два вселенских начала, как вечно противоборствующие „плюс“ и „минус“, питают мой Циссоид. Когда в мире накапливается Зло, время ускоряет свой бег, превращая жизнь человека в метания бабочки-однодневки. Когда верх берет Добро, время течет плавным, ласкающим потоком, несет человеку мудрость и приятие мира. И все это сделал я — великий Хронос!»

Евсевий замолчал.

— Но почему он выгнал нас из своего пространства?

— Это из-за Серпины, — вздохнул Евсевий. — Он назвал старика глупцом. Так и сказал: «Ты стар и глуп, потому что, создав вырабатывающий время Циссоид, не позаботился о самом себе. Ты сам запустил механизм собственного умирания и стал жертвой своего изобретения. Ты дважды глупец, старик, — повторил Серпина. — Потому что, создав свою машину, ты должен был сначала наработать времени впрок для себя и только потом продавать его людишкам. Сейчас ты стар и беден как церковная крыса, а мог бы быть молод и несказанно богат, мог бы властвовать над миром».

Хронос долго, внимательно рассматривал Серпину, наконец тихая, мягкая улыбка тронула его губы.

«Тебя ждет большое будущее, мальчик, но вряд ли ты когда-нибудь будешь счастлив и узнаешь, что есть в этом мире истинное богатство. У нас с тобой разные дороги, но совсем не потому, что ты молод, а я стар…»

В следующее мгновение мы уже стояли на высоком берегу реки, смотрели вслед уходившим к морю ладьям… — Евсевий поднял на гостя глаза — они были печальны. — Вот и я думаю, как бы сложились наши жизни, если бы не те слова Серпины? Знать это не дано никому, и нам остается лишь вспоминать. Впрочем, — улыбнулся он, — мне порой кажется, что люди и живут лишь для того, чтобы впоследствии иметь воспоминания…

— Ты сказал, что никогда не видел ничего более прекрасного, чем тот фантастический мир. Неужели тебе не хотелось хоть разок вернуться в наполненную светом солнц дубовую рощу? — Лукарий зафиксировал на себе взгляд Евсевия, мягко, без нажима спросил: — Может быть, ты забыл, где находится капище?

— Нет, не забыл. — Они смотрели в глаза друг другу. — Видишь ли, уход в другое пространство — это поступок, и поступок серьезный, он мог повлиять на мою карму…

— Значит, всю свою жизнь ты так и прожил с оглядкой? Всю жизнь трясся, как бы чего не вышло?

Но Евсевий его не слушал. В глазах его была тоска загнанного в ловушку зверя.

— Лука! Ты пришел меня погубить? Я все понял: ты ищешь вход в пространство Хроноса. Тебе нужен Циссоид мирового времени!

Лукарий молчал.

— Я знаю, ты можешь заставить меня сказать, — продолжал Евсевий, — я чувствую твою силу…

— Пойми, это очень важно! Не только для меня! Светлые силы…

— Не трудись, — прервал его Евсевий. — Мне все равно, светлые они или темные, — для меня это будет равносильно самоубийству. Ты же знаешь, душа самоубийцы никогда не возвращается на Землю. Ответь мне, ты этого хочешь?

Лукарий поднялся, сверху вниз посмотрел на сжавшегося будто в ожидании удара Евсевия.

— Прости меня, я не должен был сюда приходить. Как бы то ни было, это твоя судьба, и я не вправе что-либо в ней менять… — Он шагнул к Евсевию, обнял его, прижал к груди. — Прощай!

Какое-то время они смотрели друг другу в глаза. Губы Евсевия дрожали, по щекам текли слезы.

— Я понимаю, как тебе это важно! — голос его перехватило, он едва сдерживал рыдания. — Но не могу! Я слишком люблю эту поганую жизнь!

Он метнулся к двери кабинета, оглянулся:

— А на месте того капища может быть только капище…

Лукарий в одиночестве допил свое вино, взял с вешалки шляпу, но тут дверь снова открылась, и в кабинет, поправляя на ходу развевающиеся полы халата, влетел главный врач. Глаза его горели неутомимой энергией администратора, на лице плавала профессионально приятная улыбочка делового человека.

— Ну как, поговорили? Я ведь вас предупреждал, что этот ваш Евсевий как собеседник не очень… — Он пренебрежительно скривил губы, слегка развел руками. Взяв доверительно Лукария за локоток, главный врач подвел его к двери, задержал на мгновение. — Вы уж о нашем-то заведении — никому! Времена больно тяжелые, и вообще не забывайте, что у нас есть ваша расписочка! Так что в случае чего… — Он похлопал ладошкой по верхней стенке сейфа, крикнул в коридор: — Эй, любезный, потрудитесь проводить господина Лукина до ворот! Прощайте, господин Лукин, прощайте!

Ближе к ночи на Москву с востока наползла черная туча. Далекие громы недовольными собаками ворчали в ее глубине, картинные зигзаги молний прошивали набухшее влагой тело. На город надвигалась первая весенняя гроза, и предвестником ее на фоне яркого закатного неба уже начинал накрапывать слепой, редкий дождик. Он барабанил по стеклянной крыше ГУМа, капли его разбивались о брусчатку площади, и рано зажженные прожектора отражались в ее влажной, блесткой поверхности. Лукарий вступил под арку вечно закрытого подъезда универмага, закурил. Слева от него символом России проступали купола храма Василия Блаженного. За его спиной кто-то завозился, заперхал. Лукарий обернулся. На верхней ступени полукруглой лестницы сидел кряжистый лысый мужичок в синей расхристанной косоворотке под накинутым на плечи ватником. В одной руке он держал бутылку, второй гладил прижавшегося к нему крутолобого щенка.