Александр Зиновьев - Желтый дом. Том 2

Когда мы наконец-то добрались до своего участка, машина, которая была нам придана и которую мы обслужившие (не знаю ее названия и знать не хочу), сломалась. Мы Убрали подходящее местечко за кустиками и завалились вбирать. Прошел час, прежде чем начальство сообразило перебросить нас на другой участок оттаскивать угу самую ботву руками и руками же грузить машины.

Мы много говорим о бабах и пьянках. Но не думайте, что мы только тем и занимаемся, что пьем и совокупляемся. Как бы халтурно мы ни работали, мы все-таки работаем и основательно выматываемся. Все-таки десять часов. Просто простоять десять часов, и то тяжеловато. Так что к бабам-то нас и не тянет очень уж сильно. Нашим активистам-бабникам приходится делать над собой усилия, чтобы встречаться с этими бабами. Зачем? Кому как. В основном — для мужского самолюбия. И чтобы жизнь зря не пропадала, чтобы было что вспомнить. Проваляется пару ночей с какой-нибудь страшной пожилой стервой на сырой земле, а в воспоминаниях потом она превратится в «молодую красивую блондиночку в самом соку». И что любопытно, сам в это поверит. И другие поверят. И завидовать будут. На самом же деле встретить красивую и интересную женщину в деревне почти невозможно — сбежали давно, новые не воспроизводятся, а те редкие, что появляются, заняты и перезаняты. Среди городских женщин, приехавших на уборку, найти приличную тоже не так-то просто. Соглашается ехать на уборку лишь второй и третий сорт. А первый сорт устраивается так, что их на уборку не посылают. Что же касается выпивки, то она денег стоит. А мы далеко не богачи. На работу в деревню в городах отбирается всякого рода безнадежная шушера. Многие едут добровольно — воздухом подышать и какие-то гроши сэкономить (зарплата сохраняется, здесь кормят и даже кое-что платят). Основное наше занятие после работы — спать и разговаривать. Так что мы много говорим не потому, что превосходим Запад в духовном отношении, как думают некоторые наши диссиденты и интеллигенты, а потому, что Это — самое доступное и самое дешевое для нас дело.

Если взглянуть на дело честно, говорит Кандидат, то наше пребывание здесь есть типичный пример принудительного труда. У нас всякий труд принудителен согласно Конституции, говорит Токарь. А наше пребывание здесь есть пример рабского... ну, скажем помягче, полурабского труда. А что в этом особенного? — говорит Иван Васильевич. А я и не усматриваю в этом ничего особенного, говорит Токарь, я лишь констатирую. Я не об этом, говорит Иван Васильевич. По идее труд в нашем обществе должен быть праздником. Он и является таким во многих случаях, когда люди работают совместно, общаются на работе, развлекаются. Но это годится лишь для самых примитивных форм труда. Вроде таких, как мы с вами тут занимаемся. Но раз общение, развлечение, шутки, смех, то не до работы. Значит, чтобы люди не только праздновали, но и работали, нужно принуждение к работе. Для более сложных форм труда нужна сосредоточенность, квалификация, ответственность и прочие качества труда в одиночку. А как сделать, чтобы человек трудился таким образом? Не все же одержимы честолюбием и творческими порывами... Вы, папаша, не туда гнете, говорит Костя. Это все — психология. А нас интересует тут социология. А какая разница? — возражает Иван Васильевич. Существенная, говорит Костя. Что такое свободный труд в социологическом смысле? Это когда в правовом кодексе общества нет статьи, обязывающей людей устраиваться на работу официально, и нет статьи, наказывающей людей за то, что они официально не числятся работающими. И никто силой не заставляет людей трудиться. Несвободный (принудительный) труд, соответственно, имеет место тогда, когда людей обязывают трудиться согласно нормам права, принуждают к труду силой, наказывают за уклонение от труда по праву или просто силой. Что такое рабский труд в социологическом смысле? Это когда людей насильно вырывают из их естественной социальной среды (из семьи, из круга знакомых и коллег, из привычных условий жизни) и заставляют работать там и таким образом, где и как им укажут власть имущие. Это может делаться по неким законам, по особым распоряжениям, по произволу. При этом насилие может быть замаскировано, иногда даже может принять форму добровольности. Такой рабский труд может быть полным, когда человек раз и навсегда превращается в раба, и частичным, когда человек превращается в раба на определенный срок. В нашем случае имеет место частичное рабство, замаскированное под добровольность. Ясно? Иван Васильевич сказал, что это — яснее ясного. Токарь посоветовал Косте быть поосторожнее с такими речами. Кандидат стал производить расчеты — выяснять, сколько рабов требуется нашему обществу, сколько потребовалось бы людей для поддержания этой системы рабства (охрана, обслуживающий персонал, управление, семьи их и т.д). Результат получился ошеломляющий: чтобы содержать постоянно армию рабов в двадцать миллионов человек, потребовалось бы вовлечь в систему рабства по крайней мере еще двадцать миллионов человек. А это по нынешним временам нереально. Так что на ближайшее десятилетие наиболее вероятной является нынешняя отработанная система частичного рабства. Отлично, резюмировал беседу дон Игуан. Значит, можно спокойно ложиться спать. Лично я ничего против такой системы не имею. Всегда бывает приятно, побыв немножко рабом, превращаться потом в свободного... крепостного.

Смешно, говорит Дон Игуан. Тоже мне проблемы: «Быть или не быть?», «Иметь или не иметь?». Это — проблемы для тщеславных кинорежиссеров, глупых актеров и самовлюбленных искусствоведов. И для сытых снобов. Приятно, конечно, сидеть в красивой квартире на мягком диване, потягивать не спеша коньяк или виски и беседовать с другими такими же снобами о вечных проблемах вроде этих «быть или не быть?». Но это — занятие для сытых паразитов, а не для людей. Они тоже люди, возражает Токарь. Нет, говорит Дон. Человек — это тот, кто испытывает реальные страдания, а не воображаемые, кто решает реальные проблемы, а не мнимые, не проблемы литературоведов и кинорежиссеров. Это дурак страдает сам, не сдается Токарь. А умный человек предпочитает созерцать страдания других и мыслить по этому поводу.

Вот в таком духе в сарае идет легкая, без эмоций перебранка. Я листаю бог весть какими путями попавший сюда иностранный журнал многолетней давности. Красивые картинки. Красивые вещи. Красивые женщины. Синее море, пальмы. Солнце. Я верю, что Там все Это есть на самом деле и многим доступно. Мне грустно немного. Я еще ни разу в жизни не был у моря. И никогда не буду. И женщин таких красивых у меня никогда не было. И никогда не будет. Сейчас я подобен нищему мальчишке, который смотрит в ярко освещенное окно прекрасного дворца и видит роскошно одетых дам и кавалеров. Если бы я не смотрел в окошко — в цветной заграничный журнал, я бы не переживал сейчас этой минуты грусти. А ведь я — закаленный человек. Многие тяжело страдают, зная о другой прекрасной жизни и ощущая невозможность ее для себя. Значит, наши правители правильно делают, создавая для нас мрачную картину жизни на Западе и приукрашивая нашу жизнь? Это было бы правильно, говорит МНС, если бы они разделяли с нами нашу убогую жизнь. Для себя-то они имеют все — и море, и женщин, и вина, и еду, и вещи всякие. Нет, люди должны знать о жизни в мире правду только правду и всю правду. Это условие прогресса. Без этого мы так и зачахнем в нашем убожестве.