Александр Зиновьев - Желтый дом. Том 2

Так в чем же выход? — спрашиваю я. Выход для нас всегда один, говорит он, выпивка. С поллитровкой мы все проблемы решаем самым элементарным образом. Хорошая идея, сказал Кандидат. И главное, сказал Дон, очень свежая и оригинальная. Итак, подсчитаем наши возможности...

Хотя урожай в этом году довольно вшивый (необыкновенный, как писали газеты), приемные пункты овощей на станции скоро оказались перегруженными, железная дорога с вывозом овощей явно не справлялась, и, естественно, овощи стали сгружать где попало и как попало. Назревала картофельно-морковно-капустная катастрофа. И высокое начальство наконец-то дало указание обходиться местными средствами — создавать овощехранилища в самих колхозах и совхозах. Поскольку речь шла о временных трудностях, рекомендовались хранилища в виде ям. Это как раз было своевременно, так как дождь не прекращался, и вырыть яму глубже метра, чтобы она не заполнялась водой, было уже абсолютно невозможно. Тем более люди по опыту знали, что эти так называемые временные хранилища фактически — на века, то есть в них загрузят овощи, и те будут там гнить до полного исчезновения, предварительно заразив атмосферу ужасным зловонием. Потому хранилища делались чисто условно, лишь бы обозначить перед высшими властями готовность выполнить их мудрые предначертания. И казалось бы, куда дешевле просто прекратить уборку, бросить все в полях или разрешить людям убирать для личного пользования. Уверен, местные жители день и ночь стали бы работать, собрали бы все до последней картофелины. Если бы даже им разрешили убирать для себя, обязав потом сдать государству определенную часть (пусть половину), они все равно убрали бы и сохранили бы все. Но Боже упаси даже заикнуться об этом! Мы должны в грязи и под дождем мучиться в поле, чтобы превратить собираемое в ни на что не пригодную гниль. А если местные жители унесут к себе хотя бы картофелину, засудят. Вот какова реальная диалектика нашей жизни.

Наше хозяйство богатое и передовое, и потому ему разрешили построить капитальное овощехранилище — из кирпича, бетона, дерева, железа. Хотя на носу зима, хотя срок нашего пребывания здесь скоро кончится, а после нашего отъезда рабочих здесь днем с огнем не сыщещь стали завозить строительные материалы (хотя старые материалы, несколько лет назад заготовленные для свинофермы, пропадали и разворовывались) и организовывать строительную бригаду. Наш Комиссар сразу сообразил что к чему, и записал всю нашу группу (за исключением Лба) в стройбригаду. И уже на другое утро мы почувствовали свое привилегированное положение: выспались, в поле под дождь не пошли, не спеша ознакомились с местом новостройки и спрятались в клуб, где занялись курением и разговорчиками. Потом к нам заявился прораб с группой рабочих и предложил отметить начало дела.

Мао Цзэ-Дунька разложила свои телеса на бревнах. Курит. Курит и пьет она в интересах единения партии и народа. Причем пьет с удовольствием, а курит — с отвращением, так что даже она есть явление сложное и противоречивое. На сей раз она беседует с молодежью о сексе. Беседует по душам, «как человек с человеком», а не «как партийный руководитель большого масштаба».

— Подраспустились вы, скажу я вам по секрету. Зажрались. Больно грамотными стали. С Запада дурной пример берете. Но погодите, всему свое время. Вот подымем сельское хозяйство и за это дело возьмемся. Мы вас в порядок приведем, будьте уверены! Кастрировать не будем. Мы не индусы и не китайцы какие-нибудь! Дадим вам всем порошки успокоительные. Или укольчики. Сейчас уколы очень помогают! Воспитательную работу, конечно, проведем.

— А как же дети? — робко вякает кто-то из заднего ряда.

— А при чем тут дети?! Дети — это наш священный долг и обязанность. Это — наша смена. Без детей новое коммунистическое общество не построишь. А Родину кто будет защищать?! Пушкин, что ли?! Я про секс говорю, а не про детей. Мы нашу здоровую социалистическую семью никому не позволим разрушать!

Я слушаю Мао Цзэ-Дуньку, усмехаюсь, а в глубине души слышу некий шорох ужаса. А ведь на самом деле Они дадут всем эти успокоительные порошки и укольчики вколют. И не из злого умысла, а по доброте душевной, заботясь о нашем же благе. И сделают это как-то незаметно, между прочим. А что, если?.. — скажет какая-нибудь Мао Цзэ-Дунька. Скажет и подмигнет понимающе. И прочие Мао Цзэ-Дуньки понимающе подмигнут или кивнут слегка своими руководящими черепами. И все! И дело будет сделано! Чуточку этого секса оставят, чтобы строителей коммунизма и защитников Родины плодили. Но не больше. Никакого чтобы баловства! А развлечения и прочее — это Они для себя оставят. Еще бы! Им положено, ибо Они на благо всего прогрессивного человечества трудятся!

— Что вы думаете, — продолжает поучать Мао Цзэ-Дунька, — если от природы, так и твори что угодно? Спи с кем попало? Нет, милые мои! Это дело еще заслужить надо! Проявить себя надо! Показать с хорошей стороны. А там мы посмотрим, кому что положено. Это вам не игрушки. Секс — это дело серьезное! Государственное! Партийное, можно сказать.

На историю человечества я смотрю с позиции, которую можно было бы назвать историческим эгоизмом. Поясню, что я имею в виду. Раньше были короли, герцоги, рыцари. И были рабы и крепостные крестьяне. Первые наслаждались жизнью, а вторые страдали. Но у меня нет сочувствия к страдавшим. А что касается первых, то их существование для меня оправдано одним только тем, что они дали сюжеты для прекрасных сказок. Если бы не было реальных принцев и принцесс, не было бы и сказок о них, и жизнь человеческая померкла бы. Возьмем теперь массовые репрессии и концлагеря сталинского периода. Не будь их, не было бы той мощной разоблачительной литературы, которая появилась в последнее время. Сталинский период дал пищу для миллионов голов, причем на века. Что была бы история Египта без пирамид, а история Франции — без Наполеона?! Исторический эгоизм состоит в том, чтобы рассматривать все происходящее в мире исключительно как материал и повод для твоих собственных размышлений и переживаний. Для исторического эгоиста все есть лишь пример для его глубокомысленных рассуждений. Возьмите, говорит он древний Египет. Три тысячи лет потребовалось, чтобы... Три тысячи лет! И говорится это с таким видом, будто это — три минуты. А если эти три минуты прошли в ожидании у двери занятого туалета, исторический эгоист говорит о них с более сильной эмоциональностью. Или возьмите гитлеровские газовые камеры, продолжает исторический эгоист совершенно невозмутимо (это вам не очереди ждать в туалете под угрозой наделать в штаны!). Всего пять миллионов евреев сожгли, а шуму — до сих пор не успокоятся. В наших концлагерях погибло около шестидесяти миллионов, а только теперь начали признавать факт существования таких лагерей. О чем это говорит?