Александр Зиновьев - Желтый дом. Том 2

Потом нас разыскала Катюша и позвала МНС. И они куда-то ушли. За ними, как мрачные тени, потянулись было местные ребята, но Дон сколотил приличную «группу прикрытия» из московских ребят и затеял с ними легкую перепалку. Видя перевес сил противника, местные храбрецы поджали хвосты. У дома Матренадуры я увидал Комиссара. Он блевал с таким замогильным стоном, что все деревенские собаки в ужасе попрятались в подворотни и умолкли. Из дома доносился отборнейший мат Матренадуры, из коего можно было догадаться, что Комиссар изгадил ее девически чистую перину, что она теперь «этого хиляка» на порог своего дома не допустит.

И мне стало грустно и одиноко. Скорей бы!

В районном центре устроили митинг. Выступали всякие руководители и представители. Переходящее Красное Знамя райкома партии вручили соседней бригаде. Назвали имена передовиков. Комиссар, естественно, в их число не попал. Зажигательную речь закатила Мао Цзэ-Дунька. Братья фронтовики! — вопила она под дружный смешок собравшихся. Да, фронтовики!!! Ибо фронт битвы за коммунизм во всем мире проходил в эти дни здесь, по нашей земле. И мы эту битву выиграли!! (Бурные аплодисменты, крики «Ура!».) Да, мы — братья, ибо мы провели с вами эти дни в одних окопах! (Опять смех.) И ели из одного котелка! (Смех, переходящий в бурные овации.) Вы знаете теперь, почем стоит картошка! Расскажите об этом там, в тылу! (Опять смех, но одобрительный.)

Потом пели гимн бригад коммунистического труда. Вместо слов «С нами Ленин впереди» многие отчетливо орали «С нами Ленька впереди». Но их не одергивали, так как это воспринималось как проявление любви к нынешнему Генсеку, как в свое время Хрущева в насмешку или любовно что у нас одно и то же, звали Никитой.

В поезде умиротворенность и лояльность вернулись в мою временно возмущенную душу. Я глядел в окно на покидаемую до следующей уборочной кампании прекрасную русскую природу и произносил про себя такую речь.

Довольно поносить коммунистический образ жизни! Хватит! Надоело! Надо же, в конце концов, меру знать! Можно подумать, что он есть нечто из ряда вон выходящее, а не заурядная историческая помойка. И ничем он не хуже любого другого социального устройства. Ну, скажите на милость, чем он отличается от дикости и варварства? А от крепостничества? Про капитализм я и говорить не хочу: тот сам сознается, что страдает язвами и не прочь превратиться в коммунизм. Конечно, уже без язв прошлых и будущих. Короче говоря, и при коммунизме люди живут. И неплохо живут. Не все, конечно. Но есть такие, что совсем хорошо живут. Так что и о нем стоит пару слов добрых сказать. Нельзя же только ругать да ругать. И поощрять надо. А то он еще хуже будет. Знаете, как с плохими учениками и работниками бывает? Ругают их все кому не лень. Прорабатывают индивидуально и коллективно. А они в отчаянии за свою нехорошесть еще больше хватают двойки, пьют, прогуливают и бьют морду ни в чем не повинным соседям и прохожим. Так проявим же хоть чуточку педагогического такта и смекалки. Погладим по дурацкой головке и похвалим наше не в меру распоясавшееся общество! Вдруг оно и в самом деле поверит в то, что оно хорошее, и начнет исправляться?! И с сельским хозяйством, может быть, меры разумные примет. И в Африку зря лезть не будет. И диссидентов сажать меньше будет. И... И... И... Чем черт не шутит, вдруг! Во всяком случае попытка — не пытка, как любили говорить Сталин и его ближайший соратник Берия. Попробуем!

Мы вернулись в Москву похудевшие, загорелые, возбужденные. Рассказывали всем, как хорошо мы провели время, как поработали, как весело отдыхали, как улучшается на глазах жизнь в деревне. И трудно определить, что в наших словах было ложью, а что — истиной. Пережив трудности и оставив их позади, мы уже вспоминали о них как о чем-то очень значительном и возвышенном. Мы чувствовали себя выше и достойнее тех, кто этих трудностей не пережил. Расставаясь, обменивались адресами и телефонами, договаривались непременно встретиться. Через неделю мы выкинули эти адреса и телефоны. И не встретились, конечно. Обычная рутина жизни поглотила нас. А в партийное бюро поступил анонимный донос на меня. В нем говорилось, что я — тайный диссидент и внутренний эмигрант. Я обозвал автора письма последними словами. Секретарь согласился со мной, но просил быть осторожнее в выражениях. И еще он сказал, что со мной дело несложное, а вот с МНС... На него такую «телегу» прислали, что придется специальное расследование проводить. Такой сигнал без последствий оставлять нельзя.

Потом многих тружеников села наградили орденами (и среди них — нашу Матренадуру), а некоторым присвоили звание Героя Социалистического Труда (и среди них — нашей Мао Цзэ-Дуньке). Сельское хозяйство подняли-таки на недосягаемую высоту, и одни продукты питания начали стремительно исчезать из продажи, а другие столь же стремительно дорожать. Официально это именовали урегулированием цен в связи с улучшением качества продуктов. МНС снова исключили из списка кандидатов в кандидаты в члены КПСС. Мои попытки укрепить наши дружеские отношения, наметившиеся в деревне, не увенчались успехом. Я на него не обиделся. Когда я был молодой, я сам всегда замыкался, если кто-то пытался завязать со мной интимные отношения. Между прочим, это — один из принципов спунологии: в душу к себе не допускай никого, никогда, ни при каких обстоятельствах. Моя Душа — моя крепость!

Вот позвал меня партийный секретарь.

Предложил на стульчик рядышком присесть.

И шепнул на ушко: больше не базарь,

На тебя в бюро сигнал серьезный есть.

Я по-дружески советую, браток,

Смысл последних установок улови!

Время снова приближается не то.

Что поделаешь! На то и се ля ви!

Я пожал плечами. Мне-то все равно.

Я готов любую линию принять.

Пусть отменят либеральное дерьмо,

Пусть прошедшее воротится опять!

Я всего лишь заурядный рядовой,

Каких пруд пруди повсюду и везде.

Ради жизни нашей сверхпередовой,

Как положено, отвечу: буде cде!!

К исходу трудового года

Припоминаю я с тоской,

Что первозданная природа

Есть за чертою городской.

Что есть поля, что есть речушки,

Что есть как в сказке лес густой,

Что с петухами деревушки

Бывают за чертой за той.

Что сам я есть лишь часть природы,

Что жизнь с природою вольней.

И что все прожитые годы

Напрасно разлучался с ней.

Но все! Теперь другим я стану.

Оставлю прошлый кретинизм

И на природную нирвану