Эльза Моранте - La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет

Были этим летом и другие события: вскоре после освобождения Рима Аннита, воспользовавшись попутным транспортом, съездила к себе в горы, там она убедилась, что семейная ее хижина, равно как и все соседние, стоят на своем месте и не понесли никакого ущерба. Однако же от городов и селений, которые должны были попадаться им на пути, как внизу, в долине, так и по дороге в горы, не осталось ровно ничего. По возвращении она рассказала, что на их месте громоздились груды мусора и пыли. Свекор со свекровью называли ей то или другое селение, деревушку, апельсиновую рощу, но она, медленно покачивая головой, с отчаянием во взгляде, твердила, что повсюду было одно и то же — не было ничего, только мусор и пыль. Странные картины облаков этой пыли заслонили для нее все прочее, виденное во время этого путешествия до такой степени, что больше она почти ничего не помнила.

Вторым событием была смерть деда, приключившаяся в августе. В одну из этих горячих ночей старик по своей собственной инициативе вылез из своей складной кровати на кухне и улегся прямо на полу, где, видимо, было посвежее. Утром он все еще лежал там, растянувшись во всю длину, и бормотал что-то в одиночестве, не обращая внимания на муравьев, чередой ползавших по его полуголому телу. Первым, кто вошел в кухню, проснувшись на самой заре, был Узеппе. Он посмотрел на старика, очень удивился, попробовал предложить ему тазик для сплевывания, стул, большую бутыль с вином. Но старик реагировал только остервенелым бормотанием, от всего отказывался и подниматься с пола не хотел. Из кухни его в то же утро перевезли в больницу, а оттуда, чуть позже, уже мертвого, отправили прямо на кладбище и бросили в общую могилу. Узеппе, спрашивавший, куда он делся, получил от Анниты ответ, что дед уехал к себе в горы. Услышав такое, он совсем растерялся, потому что вообразил себе деда в горячке, голого, покрытого муравьями, не имеющего даже чочей на ногах, и пробирающегося через пресловутые облака пыли. Но с этих пор он больше о нем не спрашивал.

Между тем Иде, после неизбежной начальной неразберихи с бумагами, стипендиальная касса стала выплачивать жалованье в банковских билетах нового образца, называемых ам-лирами. [16] Ам-лиры — временная валюта, введенная американцами в конце войны. Правда, и на ам-лиры ей было непросто раздобыть еду на каждый день, но красть она с этих пор перестала, это теперь было невозможно. Здание ее старой школы в Тестаччо, реквизированное войсками, было занято подразделением из Южной Африки, и солдаты время от времени отдавали Томмазо Маррокко остатки своего рациона в обмен на какие-то мелкие услуги. Случаю было угодно, чтобы и Ида, при посредстве Томмазо, получила там небольшую работу: один из южноафриканцев пожелал брать уроки итальянского. Поскольку Ида никогда раньше не занималась со взрослыми, она поначалу не на шутку струхнула; впрочем, она полагала, что этот южноафриканец — негр, и это обстоятельство, неизвестно почему, ее приободрило. Но нет, он оказался человеком белой кожи, веснущатым блондином; он был крайне немногословен, говорил на языке совершенно непонятном и обращался с нею довольно грубо, как сержант-сверхурочник с новобранцем. У него была массивная и топорная фигура, соображал он туго; правда, тут, я полагаю, виновата была и преподавательница, которая во время урока тяжело дышала и заикалась, была в явном затруднении и казалась чуть ли не дефективной. Уроки проходили прямо в здании школы, в прохладном помещении первого этажа, которое уже успели переоборудовать в спортивный зал; плату Ида получала пакетиками супа в порошке, банками тушенки и прочими восхитительными вещами. Приработок кончился уже к осени, когда южноафриканца перевели под Флоренцию; и это осталось единственным контактом, который у Иды образовался с победителями.

О Джованнино все еще не было никаких известий. Таким образом, Ида к концу лета все еще жила вместе с Узеппе в прежней комнатушке на виа Мастро Джорджо. Здесь однажды днем, в последних числах сентября, ее навестил неожиданный гость — Карло Вивальди.

Он явился к ней в поисках Нино и рассказал, что тот уже несколько дней обретается в Риме, но неизвестно, по какому адресу. Карло рассчитывал, что Ида располагает хоть какими-нибудь сведениями, которые помогут разыскать Нино, но как только сообразил, что тут о Нино не знают ровно ничего, не стал скрывать нетерпения и пытался сразу же уйти, скороговоркой объявив, что ему нужно успеть на поезд, отходящий в Неаполь.

Тем не менее, увидев, как захлопотала Ида, как всполошились все остальные, он решил, что уйти просто так было бы чересчур уж невоспитанно. В некотором затруднении он принял приглашение и уселся за стол в рабочей мастерской, за которым его тут же угостили белым фраскати. Из маленькой комнатки прибежал Узеппе, узнал его и в восторге закричал: «Карло! Карло!». Ида, сбиваясь, представила его всем остальным: «Синьор Карло Вивальди!»

Но он, усевшись, грубовато и сурово — все должны были это знать! — поправил Иду: «Меня зовут Давиде Сегр е ».

В комнате, кроме Иды, Узеппе, хозяек и «малышки», была еще Консолата, две другие знакомые дамы, и сверх того, один пожилой синьор, друг семейства, по профессии уличный продавец газет. Иду одолевало желание забросать гостя всевозможными вопросами, но перед лицом этого столь обычного для него поведения — отчужденного и диковатого, она сдержалась. Кроме того, она стыдилась, что Нино держал ее в неведении — подумать только, чтобы узнать, как он живет, ей приходилось обращаться к совершенно постороннему человеку.

Тот, кто одно время называл себя Карло, позже Петром, а теперь Давиде, в неловкой позе сидел за столом, окруженный этой немногочисленной домашней толпой. Поскольку все присутствующие уже слышали о нем от Иды, они тут же признали в нем того знаменитого партизана, соратника отважного Ниннуццо, который вместе с ним пересек линию фронта. Вследствие этого они обращались с ним как с гостем в высшей степени почетным, и присутствием его все были возбуждены. Вот только все эти знаки внимания лишь смущали его, от них он еще больше замыкался в себе и мрачнел.

Он был таким же хмурым, как тогда, но сейчас почему-то выглядел в большей степени мальчишкой, чем в ту пору, когда объявился у них в Пьетралате. На нем была свеженькая белая футболка, спускавшаяся на немыслимо грязные голубоватые штаны. И хотя он был побрит, а волосы были красиво подстрижены, коротко, как он всегда любил, в его лице, да и во всей фигуре была какая-то запущенность, какое-то «а, гори оно все ясным огнем». Ногти у него были черны от грязи, босые натруженные ноги болтались в изношенных сандалиях. Хотя Ида представила его как «синьора», вид у него был не то цыгана, не то пролетария. А бесконечная грусть, скрывавшаяся в его черных глазах, словно бы тонула в каком-то внутреннем упорстве, почти отчаянии. Казалось, у него внутри постоянно тлеет какая-то неизлечимая навязчивая идея.