Эльза Моранте - La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет

Бракосочетание отпраздновали в церкви, сказались обычные соображения — уважайте людей, уважайте, мол, жениха… Этот последний был вовсе равнодушен к любым религиям, но он ни в коем случае не должен был знать секрета Норы Альмаджа. По причине всеобщей бедности молодая, вместо белого платья, щеголяла в одеянии из густо-синей тафты с юбкой, едва приметанной к корсажу и замаскированной приталенным жакетом. Но у нее, правда, были, беленькие кожаные туфельки, белая блузка с вышитыми отворотами, видневшаяся из-под жакета, а на голове маленькая тюлевая фата с веночком из флердоранжа. Сумочка, подарок Норы (которая каждый месяц, невзирая ни на что, откладывала несколько лир ради таких вот чрезвычайных событий), была сплетена из серебряных нитей. За всю свою жизнь, как предшествующую, так и последующую, Ида не была такой элегантной и такой «новенькой», как в тот день, и она чувствовала за собой огромную ответственность — в церкви, а также во время последовавшей за этим поездки в поезде она старалась не запачкать туфли и не измять юбку.

Свадебное путешествие, если не считать двухчасовой остановки в Неаполе, состояло в том, что они отправились в Рим, на новое местожительство, где Альфио заранее подготовил недорогую квартирку из двух комнат в квартале Сан Лоренцо. Идуцца была девственна не только телом, но и мыслями. Она никогда не видела голого мужчину, потому что родители в ее присутствии никогда не раздевались. И собственного тела она крайне стыдилась — даже оставаясь наедине с собой. Нора лишь успела предупредить ее: для того, чтобы родились дети, мужчина должен войти своим телом в тело женщины. Эта операция является необходимой, и нужно кротко подчиняться ей, очень больно все равно не будет. А Ида пламенно желала иметь ребенка.

Вечером после прибытия в Рим, пока муж раздевался в спальне, Идуцца разделась в смежной гостиной. Потом она вошла в комнату, одержимая робостью и стыдом, в своей новенькой ночной рубашке — и разразилась неудержимым смехом, увидев Адьфио тоже в длиннющей ночной рубахе, которая скрывала его мужественную и крупную фигуру до самых пяток, уподобляя его, с его простодушной и цветущей физиономией, младенцу, обряженному для крещения. Он покраснел как рак и робко пробормотал: «Почему ты смеешься?»

Овладевшая ею смешливость мешала говорить; между тем она и сама покрывалась краской. Наконец ей удалось выговорить по складам: «Это я… из-за рубашки…» и она опять прыснула.

Смеялась она, по правде говоря, совсем не по поводу комического (но и патетического!) вида Альфио, а именно из-за рубашки. Ее отец, по обыкновению своих родственников-крестьян, укладывался спать в том белье, которое носил днем (фуфайка, носки и длинные трусы). Она никогда бы не подумала, что мужчина может напялить ночную рубашку, будучи убеждена, что подобное одеяние, как и юбка, свойственно женщинам или священникам.

Через некоторое время они потушили свет. Лежа в темноте под простынями она, ошеломленная, задержала дыхание, почувствовав, что муж задирает ей длинную рубашку выше ляжек и ищет ее обнаженную плоть своею плотью, влажной и жаркой. Хотя она всего этого ожидала, ей показалось ужасным, что человек, которого она подсознательно сравнивала со своим отцом, с Джузеппе, причиняет ей такие острые страдания. Но она осталась спокойной и дала ему полную свободу действий, прогнав овладевший ею страх — так велика была вера в него. И с этих пор она каждый вечер отдавалась ему — нежно и беспрекословно, как диковатый ребенок, который покорно подставляет себя под поцелуи матери. Потом, со временем, она привыкла к этому великому вечернему ритуалу, необходимым образом питавшему их совместные ночи. И он, несмотря на свою естественную молодую пылкость, так уважал свою жену, что они никогда не видели друг друга обнаженными и любились только в темноте.

Ида не понимала, что такое сексуальное наслаждение, оно навсегда осталось для нее тайной за семью печатями. То, что она порой испытывала к мужу, было чем-то вроде снисходительной растроганности, когда чувствовала его над собою, пыхтящего, наслаждающегося, словно идущего в атаку на некую не дающуюся в руки тайну. И при последнем крике, крике остервенелом, словно призывающем какое-то наказание, безжалостное и неотвратимое, она, полная сочувствия, ласкала его густые кудри, совсем еще юношеские, влажные от пота.

Прошло, тем не менее, целых четыре года со дня свадьбы, прежде чем столь горячо желанный ребенок заявил о себе. И это пришлось на тот период, когда Альфио, отчасти для того, чтобы она не скучала в одиночестве и безделье, убедил ее подать документы на конкурсную должность учительницы в какой-нибудь римской школе. Он же, движимый естественной склонностью к преодолению препятствий, помог ей победить на этом конкурсе, действуя через одного своего приятеля из министерства, которого потом отблагодарил какими-то коммерческими услугами. Это, впрочем, был единственный сколь-нибудь важный деловой успех Альфио — в остальном он, как ни сновал из столицы в провинцию и обратно (всегда собираясь в дорогу с претенциозностью и фанаберией знаменитого «храброго портняжки» из одноименной сказки), навсегда остался предпринимателем из самых последних, неимущим и суетливым.

Таким вот образом Ида начала карьеру учительницы, которой суждено было завершиться через почти двадцать пять лет. Где Альфио не смог ей помочь, так это в выборе удобного места работы. Ида нашла свободную должность не в районе Сан Лоренцо, а довольно далеко от него, в Гарбателле (откуда потом, по прошествии ряда лет, школа, из-за ветхости здания, была переведена в район Тестаччо). Пока она туда добиралась, сердце у нее всю дорогу испуганно билось — трамваи были набиты чужими людьми, они тискали ее и толкали, шла борьба, в которой она постоянно уступала и оставалась позади. Но когда она входила в класс, ее тут же обдавало тем особым запахом, который исходит он немытых ребятишек, сморкающихся в кулак и давящих вшей прямо на уроке — и он придавал ей силы, в нем была какая-то братская ласка, он обезоруживал и защищал от насилия, исходящего от взрослых.

Еще до начала своей учительской карьеры, в один из дождливых осенних дней, Идуцца, бывшая тогда замужем всего несколько месяцев, была разбужена в своей квартирке на последнем этаже — внизу пели песни, орали, и стреляли; все это происходило на дальних улицах квартала. Да, это было в дни так называемой «фашистской революции», а в этот конкретный день, 30 октября 1922 года, развертывался знаменитый «поход на Рим». Одна из колонн чернорубашечников вошла в город через ворота Сан Лоренцо и наткнулась на открытую враждебность населения этого района, слывшего рабочим и красным. Чернорубашечники тут же стали мстить, громя дома, расположенные вдоль их пути, избивая жильцов и приканчивая на месте особо несогласных. В Сан Лоренцо насчитывалось целых тринадцать убитых. Но вообще-то речь шла о случайном эпизоде, отметившем этот совсем нетрудный римский поход, которым фашизм возвестил о своем официальном приходе к власти.