Эльза Моранте - La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет

И пока Ида молча и нелюдимо на нее смотрела, она резюмировала про себя сострадательно и жестоко: «Бедный малыш. Он у вас чересчур резвый, это оттого, что он такой махонький. Недолго ему жить на этом свете».

Потом, повернувшись к нему, она спросила:

«А как тебя зовут?»

С обычной своей доверчивой улыбкой он ответил: «Узеппе».

«Ага, значит, Пеппино. У меня тоже была девочка, вроде тебя, такая же махонькая. Да и звали ее Пиной, совсем как тебя. И глазки у нее были такие же живые, только черные». — И достав из недр своих бесчисленных юбок грецкий орех, тоже вонявший рыбой, она преподнесла его ребенку. Потом повела своими худыми плечиками и сказала: «Что-то у вас тут холодно в тени…»

Дело было в июле, температура была не меньше тридцати шести. Словно ящерка в поисках солнцепека, она ушла так же проворно, как и появилась, той же семенящей походкой.

В другой раз, когда они гуляли в том же самом садике, Узеппе, как обычно сидел на покрытых пылью камушках, и вдруг ему показалось — по цвету футболки, — что паренек, идущий по противоположному тротуару, — это его брат. И тогда, словно взлетев на крыльях экстаза, он закричал: «Ино! Ино!», поднялся на ноги, влекомый этим манящим призраком, и впервые прошел без посторонней помощи несколько шагов! Ида, боясь, что он упадет, бросилась к нему на помощь; он, заметив тем временем свою ошибку, обернулся к ней удивленно и огорченно, словно паломник, идущий по пустыне и вдруг замечающий, что следует за миражем; он даже понял, одержимый двумя противоположными эмоциями, что совершил первые в своей жизни шаги, и при этом безо всякой поддержки.

С этой поры, день за днем, и почти самостоятельно, он выучился ходить. Теперь его путешествия по дому приобрели новое, поистине пьянящее измерение. Он то и дело стукался о мебель, то и дело падал, но никогда не плакал, хотя частенько причинял себе боль, и тело его, подобно телу древнего героя, несло на себе отметины его героических предприятий. Падая, он некоторое время молча лежал на полу, потом начинал тихо протестовать и поднимался на ноги, радуясь при этом, словно воробьишка, вновь расправляющий крылышки после падения из гнезда.

Ниннарьедду подарил ему маленький желто-красный шарик, объявив, что это цвета римской команды, а значит, и сам шарик можно называть «Рома». Это была единственная игрушка, которой он владел, не считая грецкого ореха, подаренного старушкой, который он с самого начала исключил из категории съестных припасов, сочтя, что это орех совершенно особый. В доме этот орех называли «Лацио», чтобы не путать с шариком, который был «Рома»; в руках Узеппе «Рома» и «Лацио» бились на настоящих футбольных турнирах, в которых нередко принимал участие Блиц, а в особо счастливые дни также и Нино.

Теперь парень вел совсем уж бродяжнический образ жизни; те немногие часы, что он проводил дома, он по большей части спал — столь блаженно, что даже эти продолжительные семейные турниры не тревожили его сна. Все ночи напролет, по его словам, он был занят чем-то вроде патрульной службы, она была доверена авангардистам-мушкетерам, прошедшим суровый отбор; все они были добровольцами, как и он, наблюдали за выполнением правил военного положения и, в частности — затемнения. Каждый раз, когда строго запрещенный лучик света пробивался из какого-нибудь окна или щели, все они хором кричали с улицы — грозно и предупреждающе: «Свет! Све-ет!» Он же, по его собственным рассказам, развлекался тем, что вместо этого кричал: «Дуче! Ду-уче-е!» — кричал специально под окнами, герметически затемненными, своего учителя греческого языка, подозреваемого в антифашизме.

Это была наиболее невинная среди всевозможных проделок, наполовину смешных, наполовину хулиганских, которыми он тогда хвастался; впрочем, проделки могли быть и выдумкой — если и не все, то, по крайней мере, часть. Но подлинной, конечно же, была его склонность шататься по улицам в темную ночь, лучше всего в одиночку, без цели и без плана, в особенности же во время воздушных тревог, когда запреты и осторожность загоняли всех поголовно в дома. В эти часы он наслаждался пустым городом, словно ареной, на которой был единственным тореадором, возбуждаясь от мычания сирен и воя самолетов, и оттого, что может плевать на правила, обязательные для всех прочих. Словно в футбольном матче, он развлекался, будучи парнем ловким, тем, что ускользал от вооруженных патрулей; иногда он их даже поддразнивал, насвистывая скабрезные куплетцы на скрещеньях улиц. Когда ему надоедало бегать по городу, он усаживался к подножию колонны или на ступени какого-нибудь памятника, закуривал сигарету, обращая зажженный ее кончик к небу именно в момент пролета вражеских эскадрилий. При этом он вызывающе громко выкрикивал оскорбления, адресованные невидимым пилотам, подбирая самые грязные слова, какие ходили тогда в Риме: «Стреляй же, сука! Сбрось на меня бомбу, ты, подонок! Что не стреляешь, обделался?» — так заключал он свои тирады.

Дело в том, что теперь им завладела форменная мания, ему уже претило выделывать на плацу военные экзерсисы во взводах и манипулах, состоящих из мальчишек. И ему действительно доставило бы громадное удовольствие, если бы кто-нибудь из этих ночных летчиков, словно в приключенческом комиксе, ответил бы на провокационный призыв его сигареты и приземлился бы на парашюте прямо перед ним, готовый схватиться с ним в рукопашную. Или если бы тайная угроза, скрытая в такой ночи, обрела плоть и кровь, стала вдруг разъяренным быком, и ему пришлось бы проявить чудеса смелости, бесстрашия и неуязвимости. Он будет кружить вокруг этого быка, прошмыгивать у него между копыт, перепрыгивать через его холку и наносить ему уколы со всех сторон одновременно; он не даст ему покоя, он атакует его и спереди и сзади, пока у зверя не зарябит в глазах, пока он не обезумеет, и не один только Нино померещится ему, но целая их сотня. А когда он закрутится в горячке безумия, Нино воткнет бандерилью ему прямо в грудь, и он рухнет, рухнет агонизирующей, кровоточащей массой, и всем станет видно — это Я его одолел, Я, Ниннарьедду, Непобедимый, Чемпион Корриды!

Все это, разумеется, не что иное, как частичная реконструкция таинственных ночных блужданий нашего Ниннарьедду в эти трудные римские ночи; более полных сведений я вам дать не могу. Бесспорным фактом является, однако, что лишь от поры до времени, — а вовсе не каждую ночь, как он утверждал в семье — его и в самом деле назначали в пикет или инспекционный патруль, прочесывающий улицы города вместе с группой чернорубашечников в мундирах. Такая миссия, насколько я знаю, была специальным и весьма почетным поручением, которое давалось в очередь и считалось почти праздничной оказией. Вот как раз в одну из таких оказий мушкетер Ниннарьедду задумал и осуществил свое собственное предприятие исторического значения. Каковое он поневоле от всех утаил, так что оно навсегда осталось тайной города Рима.