Эльза Моранте - La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет

Изнемогая от непрестанного желания курить и что-то выделывать ногами, он выдумал, что страдает чем-то вроде дизентерии. В результате он добрую часть школьного времени проводил в уборной. Там он прилежно мастерил, используя конвертики от порошков и табак от окурков, свои импровизированные цыгарки, а потом выкуривал их алчно и сладострастно, досасывая до последней табачинки и обжигая пальцы. Потом, если был в настроении, он развлекался тем, что украшал отхожее заведение анонимными похабными картинками. В конце концов, отведя душу, он возвращался в класс — и уже не давал себе труда изображать больного, более того, он принимал вид гордый и независимый. В результате товарищи по классу смотрели на него восхищенными глазами, будучи всецело на его стороне.

В один из таких дней на перемене директор вызвал его к себе и сообщил: если Нино Манкузо назавтра не явится в сопровождении матери, к занятиям он допущен не будет. Нино сказал «хорошо» и вернулся в класс. Но, вернувшись, он тут же в этом раскаялся и использовал обычный предлог — дизентерию — дабы его выставили обратно. Выйдя в коридор, он не пошел в сортир, а спустился по лестнице и, проходя мимо столика вахтера, произнес: «По особому разрешению!» — с таким вызывающим видом, что того пробрала оторопь, и он не возразил ни слова. Поскольку ворота были заперты, Нино перелез через них. Оказавшись на улице, он аккуратно оросил школьный забор, послав этим школе свое последнее прощание.

В тот же вечер он объявил Иде, что узнал все, что имеет смысл знать, и посему в школу больше не пойдет. Тем более, что вскорости ее все равно пришлось бы бросить, потому что он решил пойти на фронт.

Эта новость была важной, она встряхнула Иду, на несколько минут вывела ее из обычного состояния вечерней расслабленности и даже всколыхнула ее тайные амбиции. Когда Ниннуццо был совсем маленьким, Ида мечтала сделать его маститым преподавателем, ученым, литератором — в общем специалистом свободной профессии; как бы там ни было, мысль о том, что он должен закончить университет, уцелела в ней до сих пор. Расходы на его образование она считала самыми важными, поэтому, не желая трогать известных нам сбережений, зашитых в лифчике, она недавно избавилась от немногих золотых безделушек, от кое-какой мебели и от всего, что только можно было продать — даже от шерстяных матрацев, которые она поменяла на ватные, получив впридачу несколько килограммов макарон.

Когда Нино сделал свое категорическое заявление, она ощетинилась всем своим существом, до самых корней волос — так поступают маленькие беззащитные зверьки, принимая устрашающую позу перед лицом могущественного врага. Как всегда бывало в таких случаях, она сделала смешную и беспомощную попытку заговорить словами своей покойной матери. Она ответила Нино трагическими упреками, которыми сыновья Сиона когда-то осыпали Тира и Моаба… И выкрикивая эти сетования и жалобы, она металась по кухне, словно надеялась, что из вытяжной трубы или откуда-нибудь из-под раковины вдруг возникнет нечто, способное поддержать ее и помочь. Но нет, ничего не возникало, она была одна-одинешенька в этой битве с Нино. И все ее протесты производили на него то же действие, какое производит стрекотание кузнечика или кваканье лягушки на ковбоя, скачущего через прерию.

Немногочисленные его реплики в ходе неистового монолога Иды, поданные примирительным тоном, были типа «Ну хватит, сколько можно?»; в конце концов он стал проявлять признаки нетерпения и ушел в свою комнату. Но Ида последовала за ним.

Тогда, изнемогая от ее сентенций, он, словно был бесчисленным хором в одном лице, стал горланить фашистские гимны, стараясь заглушить ее голос. При этом он импровизировал на темы этих гимнов всевозможные срамные вариации. Вот тут в Иде, как оно и можно было предвидеть, взыграл страх, совершенно ее уничтоживший. Ее воображение тут же населило эту крамольную компанию десятью тысячами полицейских, а Нино между тем уже затянул ни более ни менее, как «Бандьера росса»… [9] «Bandiera rossa» («Красное знамя») — одна из наиболее популярных массовых песен итальянских коммунистов. Блиц тоже помогал, чем мог. Сбитый с толку этим диким диалогом, он издавал отчаянное беспорядочное тявканье, словно увидев на небе не одну, а целых две луны.

«Хватит… Хочешь уходить — уходи. На фронт так на фронт… Иди, куда хочешь», — повторяла Ида пересохшим ртом, отойдя в сторонку. Звук ее голоса урезался до шелеста. Пошатываясь, не в силах стоять на ногах, она упала на стул.

Тем временем Узеппе, забывшийся было первым сном, проснулся. Поскольку он был мал ростом и не дотягивался до дверной ручки, он в тревоге стал взывать: «Ма-а-а! Ино! А-а-а!»

Нино тут же бросился вызволять его из заточения, обрадовавшись перемене. Чтобы отряхнуться после этой душераздирающей сцены с матерью, он с головой ушел в обычную игру с братишкой и песиком. Комната наполнилась смехом и весельем. Ида, безмолвно съежившись на стуле, что-то писала. Потом она оставила на столике сына, на видном месте, следующее послание:

«Нино! Между нами все кончено! Я тебе клянусь!

Руки у нее дрожали, и буквы получились такими кривыми и блуждающими, что сама записка выглядела произведением первоклассника. На следующее утро записка все еще лежала на том же месте, а диванчик был не разобран, на него так никто и не ложился. Эту ночь Нино спал где-то на стороне.

С этого самого вечера Нино нередко проводил ночи вне дома, а где и с кем — так и осталось неизвестным. В начале третьей недели он вместе с Блицем исчез на два дня. Перепуганная Ида спрашивала себя в бессилии, следует ли искать его по больницам или же нужно обратиться прямо в полицию — а это была самая грозная перспектива. Но в это время Нино вернулся в сопровождении Блица и одетый во все новое. На нем была коротенькая куртка из кожзаменителя с голубой подбивкой, брюки из искусственной фланели с хорошо проглаженной складкой и новехонькие башмаки, прямо-таки роскошные, на настоящей каучуковой подошве. У него имелся даже бумажник, который он небрежно продемонстрировал; в бумажнике лежал билет в пятьдесят лир.

Ида глядела на все эти обновки с удивлением и беспокойством, подозревая, что тут не обошлось без воровства. Но Ниннуццо, опережая все вопросы, объявил ей, сияя от удовольствия:

«Это все подарки!»

«Подарки? И кто же их тебе поднес?» — пробормотала она с сомнением.

И он с бесшабашной готовностью, но весьма неопределенно ответил:

«Одна девственница!»

Потом, видя, что мать при этом слове несколько изменилась в лице, тут же поправился с нахальным видом: «Да ладно, мам, не девственница, так шлюха, какая тебе разница?»