Эльза Моранте - La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет

Они, правда, добавили, что по последней информации союзники приближаются к Неаполю, и немцы вот-вот уйдут из этого города — там вспыхнуло народное восстание. А овладев Неаполем, союзники откроют себе путь на Рим. Это вопрос нескольких дней, а может быть, даже и часов. Как только Рим будет освобожден, тут же кончится вся эта штука. И раз он уже истратил столько времени на ожидание, разумнее дождаться конца — дорога будет свободна, никто по пути тебя не остановит.

Карло поупрямился, но в конце концов это предложение принял. На самом-то деле, хоть он и храбрился, видно было, что парень совсем измочален, и нервы у него никуда. Он время от времени делал болезненную гримасу и тут же замирал, уставив взгляд в пустоту, весь под впечатлением своих ночных кошмаров.

Почти стыдясь, он попросил Джузеппе Второго — нельзя ли и в его углу оборудовать такую же занавеску, как у этой синьоры (он имел в виду Иду). Он вообще по любой надобности обращался именно к Джузеппе Второму — наверное, видел, что тот хлопочет не переставая, и благодаря этому принял его за старшего в семье. И прося об этих мизерных одолжениях — дать тазик, налить суррогатного кофе за деньги — он хмурил брови, принимая надменный вид; вот только голос у него дрожал и звучал неуверенно, точно он просил одолжить ему миллион.

Из всяких лоскутков, оставшихся с лета, Карулина кое-как смастерила ему занавеску, похожую на плащ Арлекина — до какой-то степени она могла защитить его от чужих взглядов. Все же под ее нижним краем виднелась часть его тела, распростертого на тюфяке, а иногда и рука, рывшаяся в мешке — словно содержимое этого мешка не исчерпывалось тремя драными книжонками, лежалыми галетами и несколькими десятилирными бумажками, словно оно могло скрасить ему дорогу, избавить от нищеты и кошмаров и вообще приберегало ему разные приятные сюрпризы.

Кроме того, время от времени можно было видеть, как из-за его ступней появляется фигурка Росселлы гибкая, несколько тощая, с неощутимо округлившимся животом, кошка потягивалась после дремы и невозбранно путешествовала у него по ногам. Она присутствовала при прилаживании занавески и вполне компетентно одобрила это нововведение, а потом окончательно поселилась за нею; мальчишки, уважая ее с этих пор как собственность этого нелюдимого типа, пугавшего их своим зловещим видом, не осмеливались больше гоняться за нею, швырять в нее чем попало и пугать, как они делали это раньше.

Но молодой человек, по правде говоря, был слишком занят своими мыслями, чтобы уделять внимание кошке, в то время как кошка, несомненно, полагала, что уже занимает значительное место в его жизни. Ему достаточно было изменить положение тела или просто потянуться на своем тюфяке, и она тут же вытягивала передние лапы, подавалась мордочкой вперед и издавала свое «Му-и-и!» — это было ее особое кошачье слово, означавшее: «Я тебя слушаю!», тогда как он ее не замечал, не чувствовал ее присутствия, и для него она просто-напросто не существовала. Лишь изредка и по чистой случайности его рука машинально гладила кошку, и тогда она в экстазе закрывала глаза и отвечала на интимном кошачьем языке, языке мурлыканий:

«О да, это самый подходящий момент. Не хватало именно этой ласки, от нее наше с тобой блаженство становится полным… Мы здесь, нас двое, мы прижались друг к другу, и нам ни до кого нет дела».

Золовки Карулины принялись судачить:

«Росселла нашла свое счастье…», «Наша маленькая ведьма втюрилась с первого взгляда…»

Все эти смешки адресовались Джузеппе Второму, они были попыткой поддеть его — ведь он был законным собственником кошки. Но он махнул рукой снисходительно и равнодушно, и это означало: «Да пусть ее… Это ее личное дело».

Иногда мальчишки боязливо заглядывали под занавеску — что там поделывает эта нелюдимая парочка? Карло Вивальди их не прогонял, но и доверия к ним особого не проявлял, он их попросту игнорировал. Единственный, кто наперекор своему общительному характеру избегал ему надоедать, был Узеппе: возможно, он интуитивно почувствовал, что тот хочет побыть в одиночестве. Все же однажды, играя в прятки, он начисто забыл о подобных условностях, пролез под занавеску, свернулся калачиком за тюфяком и шепнул этому молодому человеку — так же, как он проделывал с сестрой Мерчедес: «Ты молчи, молчи…»

Время от времени, наверное, чувствуя, что в этом темном и затхлом углу можно задохнуться, молодой человек выходил из-за занавески и в молчании прохаживался взад и вперед, словно говоря себе: «Мамочки, да что же мне делать? Куда мне девать это мое тело?»

Но суматоха, творившаяся в комнате, быстренько загоняла его обратно в свою нору.

На второй день он вышел на улицу и скоро вернулся с покупкой — он принес свечу, она была необходима ему для чтения, света в его углу было недостаточно как вечером, так и днем. Он приобрел также — незаконно, через братьев Карулины две пачки сигарет. Остаток этого дня он провел за занавеской, покуривал и читал — или пытался читать — те книжки, что у него были с собой.

На третий день он опять вышел на улицу, никому ничего не сказав, с двусмысленным и мрачным видом заговорщика. Вернулся он уже вечером, и при этом с проясненным лицом. Должно быть, у него в Риме имелся какой-то особый, сугубо личный почтовый ящик, поскольку со своей прогулки он принес два письма, и при этом марок на конвертах не было, что женщины тут же отметили. Конверты он уже надорвал раньше, конечно же, для того, чтобы быстренько пробежать письма, приберегая на потом удовольствие неспешно перечитать их потом за занавеской. Но будучи слишком встревоженным и нетерпеливым, чтобы заниматься чем-либо еще, он, едва придя, тут же погрузился в чтение, сидя на краешке тюфяка, не задергивая занавески и не зажигая свечи, у всех на глазах.

«Хорошие новости?» — спросили у него.

«Да», — ответил он.

И почувствовав неожиданное желание поделиться, он добавил с невозмутимым видом:

«Это от моих. Из дому».

На самом-то деле ликование, хотя и минутное, слишком его переполняло, чтобы держать его в себе. Он не спешил закрыться занавеской, отбросил ее за спину, ближе к стене, словно бы получение этих писем возвратило его на час-другой, в людское общество.

«Ну так что, у вас дома все здоровы?» — продолжала одна из золовок, стараясь развязать ему язык.

«Ну да. Все здоровы».

«И что же они вам хорошенького пишут?» — осведомилась бабушка Динда.

С некоторой дрожью в голосе, но демонстрируя при этом пренебрежение и беззаботность — так, словно все это нимало его не касается, он ответил:

«Они меня поздравляют. Сегодня у меня день рождения».

«О-о-о! Поздравляем! Поздравляем!» — загалдели все вокруг. В ответ он скорчил недовольное лицо и закрылся лоскутной занавеской. Тем же самым вечером братья Карулины принесли точное известие — Неаполь очищен от немецких войск. Союзники стояли у ворот города, а тем временем неаполитанцы, устав ждать, за несколько дней сами выгнали немцев — голодные, бесприютные, одетые в лохмотья, вооруженные жестянками с бензином, старыми саблями и всем, что подвертывалось под руку, они, посмеиваясь, разделали под орех моторизованные германские части.