Канта Ибрагимов - Сказка Востока

— Не-не, — забеспокоился Калмыков, — лет двадцать ящик не вскрывали, и не дай бог.

— А вообще, как живой, — не унимался я, — действительно, борода настоящая ли? — я уже встал, ощупывая маленький замочек на стеклянном ящике. — Вот бы пощупать его.

— Да, — Олег Кузьмич тоже встал, — в целях науки пощупать узурпатора, я думаю, будет полезно, а то вдруг надумают, как и Ленина, закопать. А ну, Силантьевич, давай-ка ключи.

Я вроде промолчал, но наверняка вид у меня был тоже требовательный.

— Да вы что, вы что?! — начал было противиться Иван Силантьевич, но не так чтобы ретиво.

К замку и вправду давно не прикасались: маленький ключик после долгих усилий едва со скрипом провернулся. И когда мы стали открывать вроде стеклянную дверцу, она оказалась толстой, тяжелой, из какого-то плотного пластика. А петли уже проржавели, не выдержали: дверца рухнула и прямо острым углом в мой сапог, пробив не только кожу сапога, но и мою собственную, чуть не до крови. Во избежание чего-либо мою ссадину обработали последними каплями водки.

— Вот деспот, и сейчас на нашу жизнь покушается, — возмущался Олег Кузьмич и, угрожая пальцем: — Смотри мне, Ленина, может, эти дерьмократы и закопают, а ты еще тысячу лет будешь здесь стоять.

Я, видимо, к этому моменту уже изрядно окосел и нос к носу сошелся с башкой Тамерлана.

— Вы поглядите, как живой, — произнес я, — а кожа, кожа настоящая, — и я нажал пальцем на выпирающую азиатскую скулу.

— Ну-ну, не лапай так, не трогай, — хотел меня в это время отстранить Калмыков и тоже, как и я, замер в изумлении: из глаза, оставляя на изборожденной морщинами, якобы обветренной, но еще сохранившей румянец и жизнь коже, медленно скатилась крупная капля и, блестя светом неоновых ламп, застряла на кончике рыжеватых усов.

— Боже! Он плачет, — натужно выдавил Иван Силантьевич.

— А ну, — расталкивая нас руками, приблизился Олег Кузьмич, не как я, а запросто пощупал физиономию, даже бороду дернул. — Да что вы, набожники, физики не знаете? Скопился конденсат в пустотах, нажал пальчиком — капля потекла. А они: плачет тиран! Надо было раньше плакать, когда воздвигал «минареты» из черепов.

— Вот времена были, — прошептал Калмыков.

— А ныне что? А Гитлер? А Сталин? А атомная бомба на Хиросиму? — судил Олег Кузьмич. — Да и сейчас, что у нас?!

— А минареты и вправду были? — изумился я.

— А что? Факт: Исфаган, Тус, Дели, Алеппо, Багдад, Магас.

— Магас — наш город, — возмутился я.

— Об этом весь сказ. Ведь вы непокорны, а непокорных он не щадил.

— Да, — подтвердил Калмыков. — Как написано в летописях, при взятии Магаса у всех пленных, от мала до велика, было отрезано по правому уху, люди проданы в рабство в Сирию и Египет, тамошним мамлюкам. А гору ушей пересчитали: более 260 тысяч!

— Ну, не так, — возразил Олег Кузьмич. — Во-первых, Ата-мелик Джувейни писал это с чужих слов и любил зачастую преувеличивать. А во-вторых, это случилось в дотимуровский период во время монгольского хана Аргуна, внука Чингисхана.

— Кстати, могилу Чингисхана так и не нашли, — перебивая, сказал Иван Силантьевич.

— А жаль, — вздохнул Олег Кузьмич, — его башка здесь была бы более уместна.

— Не скажи, не скажи, Кузьмич, это как посмотреть. От монголов мы и пользы немало получили.

— Разве что твою фамилию, хе-хе. Да ладно, не обижайся, — похлопал по плечу Калмыкова Олег Кузьмич. — Давайте лучше выпьем.

— Не-не, — поднял руки Иван Силантьевич. — На коньяк — водку, а теперь еще вино с пивом — хуже ерша, гремучая смесь.

— Да ладно, садись, Силантьевич, тряхнем стариной. И ты садись, — это мне.

— По музею разлился аромат душистого вина.

— Мне домой надо, жена больная, — уныл голос Калмыкова.

— Вот и выпьем за здоровье дам!.. Стоя! До дна! — командовал Олег Кузьмич.

— Мне вино понравилось, а может, жажда мучила. Словом, я еще раз наполнил свой стакан.

— Это правильно, — постановил Олег Кузьмич. — А вот то, что только себе налил — нехорошо. Вот так!.. Ну что ж, мы ведь не пьяницы, и без тостов не пьем. Силантьевич, скажешь пару слов?

— Надо все закрыть, убрать, — Калмыков озабоченно посмотрел на часы: — Поздно. Жена больная.

— Т-с-с, — выдал губами Олег Кузьмич, небрежно махнул рукой, — у тебя всегда жена, — он ткнул меня. — Даже в молодости, в экспедицию поедем, он через день нюни распускает — жена, жена! А как истинно сказал Пророк (мир ему и благословление!): «Все в мире просто, кроме женщин и разговоров о них!» Правильно я говорю, кавказец? — он снова ткнул меня.

— У-гу, — промычал я. На большее не был способен, в отличие от Калмыкова уже и циферблат не различал.

— А я считаю — неправильно, — вновь прорезался голос Ивана Силантьевича. — Ты искажаешь смысл Святого писания. Женщина — это величайшее творение Бога! И я.

— Да, начни с Евы, — перебил его Олег Кузьмич. Как и по другим темам, они и здесь засели надолго дискутировать, часто обращаясь ко мне. Я нить разговора уже потерял, что-то мямлил невпопад. Я устал, был пьян. Действительно, разговор о женщинах был не простой, аж жажда подступила. Меня потянуло к пиву, после которого окончательно развезло, и я уже ничего не слышал. Лишь когда они вновь стали упоминать имя Тимура, слегка очнулся, что-то спросил.

— А что, ты этого разве не знаешь? — не как ранее, а локтем, сильнее ткнул меня Олег Кузьмич, так что я чуть не упал со стула. И это, наверное, привело меня в какое-то чувство.

— Что не знаю? — словно спросонья стал озираться я.

— Вот Тимур, не то что мы, — громко пояснял Олег Кузьмич. — Настоящий мужик! Почти что семьдесят.

— Шестьдесят девять, — уточнил Калмыков.

— В любом случае, старше нас с тобой был. А каждую ночь ему поставляли ровно десять совсем юных девочек.

— И мальчиков, — вновь Калмыков.

— А зачем десять? — это я. На это вначале среагировали молчанием, тоже глотнули пивка.

— Ну, значит. был такой мужчина, настоящий хан. Ты посмотри на него, — мы все вновь уставились на бюст.

И мне показалось, что Тимур моргнул, мол, вот такой я был молодец! Что, завидуете? Но я об этом видении умолчал, — значит, кое-как соображал.

— Вот гигант! Вот мужчина! — воскликнул Олег Кузьмич.

— Надо и ему налить пивка!

— Конечно, надо! — расщедрился и я.

Вот тут я уже не помню, угостили ли мы его или нет. Помню, что Калмыков нас осаждал, а потом сделал пояснение.

— Вы-то говорите об одной стороне. А что он делал наутро?

— И утром? — это тоже я.

— Утром, — стал говорить Калмыков, — если ночь его прошла хорошо, то одаривал он юнцов подарками. Но если настроение бывало плохим, иль сон под утро привидится плохой, а это к старости у него было чаще, то делал так знак, — он наискось махнул рукой, — и детей умерщвляли.