Амос Оз - Уготован покой...

«Ионатан, — голос женщины звучит мягко и ласково. — Взгляни на маргаритки, вон там, на краю лужайки. Они такие белые и чистые, что напоминают мне снег, который выпадал, бывало, зимою у нас, в Лопатине…»

Из дома, где — отдельно от родителей — живут дети кибуцников, слышны звуки флейты, заглушаемые то и дело птичьим гомоном. А вдалеке, на западе, за цитрусовой плантацией, там, где заходит солнце, проносится товарный состав, и оттуда долетают два отрывистых гудка локомотива…

Жаль было Ионатану оставлять своих родителей. И еще было ему жаль тех субботних и праздничных вечеров, когда в клубе собираются большинство членов кибуца, дети одеты в нарядные белые наглаженные рубашки и все хором поют старые песни. И той будочки из жести, что притаилась в глубине цитрусовой плантации: здесь он, бывало, скрывался в рабочее время минут на двадцать, чтобы в одиночестве почитать спортивные новости. И Римону жаль. И восход солнца летом, в пять часов утра, когда небо меж скалистыми холмами и развалинами арабской деревни Шейх-Дахр словно залито кровью. И субботние прогулки к этим холмам и развалинам: он с Римоной, Уди и Анат, а иногда — он сам, один.

И в этой печали расставания нашел Ионатан еще одну причину для раздражения и даже для возмущения, словно опять на него оказывают давление и требуют бесконечных уступок. Словно его собственные чувства присоединились ко всем тем силам, что непрестанно проявляют к нему несправедливость. Всегда, всю свою жизнь я только и делаю, что уступаю. Уже в самом раннем детстве первое, чему научили меня, — уступать. И в классе уступать, и в играх уступать. Думать о других, идти другим навстречу. И в армии, и в кибуце, и в собственном доме, и на спортплощадке — всегда быть великодушным, всегда быть на высоте, никогда не быть эгоистом, не досаждать, не надоедать, не упрямиться… Напротив, уделить внимание, принять в расчет, отдать ближнему, отдать обществу, подставить плечо, подчинить все общей цели, не мелочиться, забыть о личной выгоде… И что я имею в результате? Все говорят, что Ионатан, он парень что надо, серьезный, с ним можно поговорить, стоит к нему обратиться, и он все сделает, отличный работник, обаятельный мужчина… Но теперь довольно! Хватит! Уступкам конец. Начинается новая история.

Ночью, когда он лежал в постели и не мог уснуть, охватила Ионатана тревога: ему представилось, что его ждут и недоумевают, почему он опаздывает. Если он не появится тотчас же, они поднимутся, разойдутся по своим делам и более ждать не станут. Проснувшись поутру, он вышел в трусах и майке на веранду, чтобы там надеть рабочую одежду и обуться в рабочие ботинки, покрытые засохшей грязью. Один из них несколько дней назад разинул рот, полный ржавых гвоздей. И тут, на рассвете, услышал Ионатан за собой леденящие душу птичьи крики, зовущие его подняться и идти, но не на цитрусовую плантацию, а в совсем иное, в то самое, в его место. Птичий клич звучал с серьезной настойчивостью: если он опоздает, то опоздает…

День ото дня в нем что-то угасало, а он не знал, в чем причина: возможно, в болезни, возможно, в бессоннице, и только губы его непроизвольно шептали: «Всё. Довольно. С этим покончено».

Все его взгляды, все убеждения, привитые ему еще в детстве, не то чтобы изменились, но как-то съежились и полиняли. И когда, бывало, на общем собрании членов кибуца заходила речь об участившихся нарушениях «принципа равенства», о том, что «общественное должно превалировать над личным», о сути коллективизма, о честности и справедливости, Ионатан сидел себе молча, один, у крайнего стола, за колонной, в самом конце кибуцной столовой, и рисовал на бумажной салфетке эсминцы, корабль за кораблем. Если обсуждение затягивалось, то он добирался аж до авианосца, хотя подобный корабль видел только в кино да в иллюстрированных журналах. Когда читал Ионатан в газете, что «опасность войны нарастает», он замечал, обращаясь к Римоне: «Тоже мне, всё говорят и говорят, без конца…» И переключался на раздел спорта. Незадолго до праздников он вышел из комиссии, занимавшейся проблемами молодежи. Все его прежние представления поблекли и выцвели, а вместо них пришло чувство горечи. Сила этого чувства нарастала и спадала, как нарастает и спадает вой сирены во время войны. Но и тогда, когда оно ослабевало, в часы работы или во время шахматной партии, Ионатан все равно ощущал, будто что-то извне пронзает все его существо. Нечто чужеродное ощущал он в животе, в груди, в горле… Так бывало в детстве, когда мне случалось натворить что-нибудь, и хотя никто меня не поймал и не наказал, хотя никто, кроме меня самого, не знал о происшедшем, я все равно дрожал весь день, а потом и всю ночь, в постели, в темноте, до самого утра: что же теперь будет, что ты, непутевый, наделал…

Ионатан отчаянно желал уехать побыстрее и подальше за пределы своего страдания. Как те описанные в книгах богачи из Европы, что летом уезжали в заснеженные края, спасаясь от жары, а зимой — туда, где потеплее. Однажды, когда на цитрусовой плантации сгружали они с грузовика и складывали под навес мешки с органическими удобрениями, спросил Ионатан своего друга Уди:

— Послушай, Уди, ты когда-нибудь думал о самом большом обмане в мире?

— Должно быть, это котлеты, которые Фейга жарит нам на обед три раза в неделю, просто залежалый хлеб, немного пахнущий мясом…

— Нет, — настаивал Ионатан, — серьезно. Самый гнусный обман.

— Ладно, — с неохотой ответил Уди, — по-моему, это религия, или коммунизм, или и то и другое вместе. Почему ты спрашиваешь?

— Нет, — сказал Ионатан, — не это. Истории, которые нам рассказывали, когда мы были совсем маленькими.

— Истории? — удивился Уди. — С чего это вдруг истории?

— Полная противоположность жизни — вот что такое эти истории. Дай-ка спички… Это вроде того, что было однажды во время рейда по сирийским тылам в Нукейбе. Когда мы оставили убитого сирийского солдата (помнишь, нижняя часть туловища у него была снесена напрочь?) в джипе, усадили его так, чтобы руки его лежали на баранке, сунули ему в рот зажженную сигарету и смылись оттуда. Ты это помнишь?

Уди не спешил с ответом. Он стащил с грузовика мешок, старательно расправил его и аккуратно уложил на земле, подготовив таким образом основание для нового штабеля мешков, повернулся, тяжело дыша, почесался, словно дикая обезьяна, взглянул искоса на Ионатана, который стоял, опираясь на борт грузовика, курил и, похоже, впрямь ожидал ответа. Уди рассмеялся:

— Что это ты расфилософствовался вдруг посреди рабочего дня? Это у тебя такой способ медитации, или что?

— Ничего, — ответил Ионатан. — Просто я вдруг вспомнил гнусную английскую книжонку о том, что на самом деле сотворили гномы с Белоснежкой, пока, надкусив отравленное яблоко, она спала у них. Все это обман, Уди. Так же как Кай и Герда, Красная Шапочка, новый наряд короля — все эти чудесные истории, которые так хорошо заканчиваются: «и жили они долго и счастливо». Всё обман, говорю я тебе. И их идеи — тоже.