Эльмира Нетесова - Колымское эхо

— Надо было его выкинуть!

— Нужно было самому вломить!

— Небось, ты за дверь, а он снова за свое!

— А что он с водилой сделал? Не поверю, чтоб отстал от него!

— Водилу он не наказал. Боялся, что тот всей зоне вякнет о моем разговоре с начальником и обо всем, что видел. Потому попросил мол­чать. От себя пообещал замять случай с хлебом. Ну, шофер и тому рад. Никому ничего не расска­зал. Ну, а Семенов положил мне в сумку отбор­ные продукты и дает в руки. Я его по всем паде­жам пустил. Вытряхнул все на стол ему. Тут Степа и вовсе растерялся. Он привык вот так работать. Иначе не умел. Здесь сбой получился. Он стал раскорячась и не поймет, что делать?

— А чего коньяк не предложил?

— Точно! Это по-мужски!

— Не решился. Там окно было открыто. И по мне понял, что ничего не получится.

— Жаль, что на тормозах ему все спустил. Не стоило так много прощать,— сказала Варя.

— Короче, тот хлебушек водитель надолго за­помнил. В других зонах такой шухер не подни­мали. Списывали молча, начальство и не знало о подробностях рейсов. Хотя, конечно, недора­ботки, промахи имелись. Но уже другие. Быва­ли и покруче, чем у вас. Там в штрафном изо­ляторе нередко умирали от побоев, голода и хо­лода. И не только в ШИЗо, в бараках и на ра­боте. Всякое было. Даже по пути в зону падали замертво люди.

— Это мы знаем,— согласилась Ритка.

— А скольких охрана угробила.

— И не только сама, а и овчарки им помогли.

— Да что им наши жизни? За людей не счи­тали. Убивали нас из куража, развлекаясь. Вот рожа не понравилась, уберут из жизни, найдут повод, придумают его!

— Какой там повод? Он им и не нужен был,— встрял кто-то из девчат.

— В том и беда, что сами зэки сказать прав­ду боялись. Опасались расправы. Ее в случае чего никто не избежал.

— А знаешь, какие наказания применяли к нам? — спросила Галка.

— Конечно, наслышан. ШИЗо, мордобой, уре­зание жратвы, придержание корреспонденции, отказ в свиданиях.

— А еще баню запрещали на целый месяц. Как женщине без нее? Это пытка! Ну, случались бунты. Хотя ни разу ничего не добились. Заго­няли в барак и тыздили нас, как скот, случа­лось, и до смерти забивали. А потом вывозили за зону, там сбрасывали. Если зимой — волкам оставляли, а летом сжигали, как мусор. Обо­льют бензином, подожгут, а через пару часов закопают, чтоб не воняло. Вот и все похороны.

— Девчата, всех так дубасили? Или кого-то щадили и не трогали? — спросил Бондарев.

— Всех колотили.

— Одних каждый день, других пореже.

— Даже старухам вламывали. Стариков до бессознания валтузили. Всем доставалось. Осо­бо от охраны. Эти хуже зверей были. Иную ста­руху, если устанет и упадет, так уделают, что уже и не встанет на ноги. Сколько такого случа­лось, ни счесть.

— Ну, а почему молчали хотя бы мне?

— А что бы сделал? Мы скажем, на завтра самих отправят следом за бабкой. Ей на замену завтра машину новых зэчек привезут. И повто­рится снова то же самое.

— Мы имена не успевали запоминать.

— Каждый день кого-то выбрасывали из зоны. Даже дети, поначалу жалели, плакали, потом привыкли, перестали реветь.

— В зоне особых не было. Перед свирепо­стью все были равны.

— Да что трепаться. Никто не был уверен в завтрашнем дне, доживет ли до ночи, или закончит день на волчьих клыках? А перед тем так измордуют, что смерть подарком пока­жется.

— Никого не обошли зверством. У каждого шкура трещала и не успевала заживать.

— Да что там, рубцы на теле и теперь живы.

— Хм, рубцы? Когда мы приходили рожать в больницу, а прошло года два-три, как вышли на волю, врачи поражались, увидев наши тела. На них живого места не было! И часто спраши­вали, за что и кем так жестоко избиты были. Неужели мужья — садисты. Ну, приходилось при­знавать, мол, отбыли срок на Колыме. А она не подарок. Зона она и есть зона.

— Медсестры не выдерживали и плакали.

— А мой сынишка увидел раздетую и пока­зал на рубцы, спросил, что это? Когда узнал, расхотел гулять во дворе. Дня три сидел дома скучный. Смотрел на меня и плакал. Потом по­обещал вырасти и сильно побить охрану. Ну, я думаю, что всех их давно свои беды достали и получили они за все сполна.

— А я на дачу приехала, там рядом деревуха стоит. Молоко у одной старухи берем. Так-то вечером прихожу, глядь, у нее чужая баба на завалинке сидит. Присмотрелась, а это бывшая охранница. Я бабку спросила, кем эта змеюка ей доводится? Она ответила, что невестка, в от­пуск приехала. Рассказала старухе о ее родне. Опозорила ту невестку, рожу расквасила вдрызг. Ну, она отсиделась в хате с неделю, а потом на море смоталась. С месяц отдыхала стерва. Вернулась еще толще, загорелая, довольная. И, знаете, что ляпнула, будто ее в новую зону направили работать, уговаривали, просили. Так что на службе ее все уважают, она везде нужна и необходима. У нее даже награды за работу имеются. А у меня, кроме языка, не хрена нет. И, что обидно, ей верили. В той деревне она каждый вечер мужиков меняла и пила самогон­ку. Бабка боялась сыну сказать правду о невест­ке. Зато я не смолчала и рассказала ему все.

— Ну и что с того толку получилось?

— А получилось! Выбросил лярву! Вкинул он ей за все разом! Особо за блядство, велел вы­метаться, покуда башку не скрутил и не вставил меж ног. Ох, и кляла меня, когда уезжала. Нажелала всех пакостей. Но мне плевать, я и теперь не жалею, что облом той суке устроила. Пусть знает лярва, никогда ее не простим.

— Свекруха как отъезд восприняла?

— До самой осени молоко бесплатно дава­ла. Встречает меня, как родную дочку!

— Охранница к ним не приезжала?

— Куда? Ее всей деревней гнали. Даже сами мужики за кнуты и плети взялись. Попробуй за­явиться— уроют насмерть.

— А я тоже одну встретила. Она, как увиде­ла, узнала и бегом на другую сторону улицы. Все оглядывалась на меня. А потом нырнула в проходной двор и скрылась, не увидела, куда спряталась курва. Не догнала, потому что ма­ленький сын был на руках. Иначе досталось бы ей...

— Девчата, вы же на воле. И Колыма от вас далеко. Не стоит трепать нервы и будоражить память. Жизнь каждому свое воздаст. Это за­кон! Никто не минет наказания. Каждого доста­нет своя судьба! — встрял Игорь Павлович.

— Все разумом понимаем. Но когда сталки­ваемся лицом к лицу, о разуме забываем, а па­мять такое подкинет, что дышать нечем. Попро­буй, сдержи себя, когда до сих пор болят рубцы и шрамы. Тут уж одно желание вспыхивает — отомстить за себя, за все пережитое на зоне.

— Одного мордобоя маловато.

— Сама понимаю. Но за убийство осудят. Л у меня ребенок. О том всегда помню...

— Знаете, девчонки, у меня свой случай был. Поехал я в Москву по делам, надо было офор­мить документы. В нашей системе все делается через центр. Ну, а с момента увольнения вре­мени прошло немало. И как назло, ну в той Москве замучили меня всякими справками, загоняли по инстанциям. А у меня полнейшая проруха. Денег в обрез, на работу не могу уст­роиться, никуда не берут. Глянут, где и кем ра­ботал, враз глаза становятся большими и круг­лыми и кончено, отказывали. Как будто я удав, а они кролики. Мне от того одно горе. Остава­лись уже жалкие гроши, когда я случайно в ко­ридоре натолкнулся на Семенова Степана. Тот сам меня приостановил, спросил, что за дела в Москве, я рассказал вкратце. Он, как-то снисхо­дительно улыбнулся и сказал: