Дональд Стюарт - Современная австралийская новелла

— На меня она никогда так не смотрит. — На глазах у Валери выступили слезы и, подрожав на нижних веках, медленно покатились по щекам. Она плакала с неподвижным, застывшим лицом, словно и не сознавая, что плачет. — А я так стараюсь. Одному богу известно как. Я забочусь о ней. Я ей покупаю… Господи, да она одета лучше всех детей на нашей улице. Какие у нее штанишки, красные и синие, с бабочками. Я читаю ей на ночь: «Очень любит наша Мэри делать все наперекор» и еще «Вот теперь ложусь я спать». А она никогда… Никогда…

Вспоминая тот день, я больше не удивляюсь, почему я посмел тогда ослушаться отца там, на продуваемой всеми ветрами главной улице поселка — хотя вряд ли она вообще заслуживала такое название, — под сенью убогой лавчонки и пивной.

Я и теперь будто вижу перед собой сплошную стену угрюмых лиц, таких непохожих на лица знакомых мне добрых, веселых людей. И теперь чувствую, как обожгла мне ухо тяжелая рука отца. И теперь помню ту бесконечную белую реку, до того тягучую и густую, что почва не могла ее впитать, — необычную белую реку, вырвавшуюся на волю из-под руки отца. И свои слезы, скупые и горькие, исторгнутые из глубин моей души отчаянием, когда, я увидел, как эти люди, беспредельно любившие землю и обильно поливавшие ее своим потом, чтобы она кормила их, решились на такой крайний, отчаянный шаг.

Накануне того дня я работал на сепараторе, и отец выбранил меня за то, что я не очень-то внимательно слежу за отделением сливок. Он никогда не изменял своей привычке все делать на совесть. А тут работа на совесть окупала себя с лихвой — мы получали надбавку за жирность, а значит, еще несколько центов к чеку, которого ждали всегда с таким нетерпением.

От волнения у отца дрожали пальцы всякий раз, когда он вскрывал конверт. Он чувствовал на себе наши напряженные взгляды, понимал, как матери не терпится восполнить подошедшие к концу запасы продуктов, из тех, что при всем желании не вырастишь на поле, совсем недавно отвоеванном у Большого леса. Мешок сахара и мешок муки, да и сами мешки пойдут видело — из них получатся брючки для моей сестренки Дульси или тряпка для вытирания оловянных мисок. Совсем немного светлой патоки — тонкой струйкой она будет стекать по краю ломтя хлеба или золотиться в тарелке с овсянкой. Пару фунтов жира для зажаривания в нем кроликов, которых я на досуге ловил в силки — хотя досугом-то меня жизнь особенно не баловала. И еще соли для засола телки или свиньи, тайком забитых и поделенных между поселенцами. Я догадывался об этом, хотя нас, детей, обычно отсылали куда-нибудь на время, чтобы мы не проболтались потом инспектору, когда тот пойдет рыскать по округе.

Сливки были предметом особой заботы, мы дорожили каждой их каплей, чтобы как можно скорее наполнить ими пузатые бидоны. Даже детям сливок не давали. Однако это не мешало нам испытывать некую причастность к тому торжественному моменту, когда бидоны опечатывали свинцовой пломбой, ставили их на телегу и они пускались в тряский путь через влажный от испарений лес к железнодорожной станции, а потом на далекую маслобойню.

Мне повезло куда больше, чем моей худенькой сестренке Дульси и несмышленому младшему братишке Хью. Я работал на сепараторе, который был куплен на деньги, вырученные матерью от продажи яиц, и мог сколько душе угодно погружать палец в серебристый чан, вытягивая оттуда золотисто-янтарные петли сливок и отправлять их в рот, не без риска быть пойманным отцом — у него руки, похоже, так и чесались задать мне хорошую взбучку.

Стоя у сепаратора в деревянном сарайчике и подолгу перемешивая молочную массу, я с восхищением наблюдал игру солнечных лучей, заглядывающих то в ведра или миски с молоком, то в бочонок с водой, где скапливались комариные личинки, то в сделанное из канистры из-под керосина и распиленное по диагонали корыто для мытья посуды с двумя отделениями; потом, спохватившись, я вновь сосредоточивал внимание на том, чтобы крутить ручку сепаратора ритмично — тогда струя сливок получалась не слишком широкой и не очень тонкой. Рука у меня ныла от боли, будто в нее заползла белая змея из распростершего свои коричневое лапы папоротника, что рос у могучего, словно покрытого испариной дремлющего эвкалипта. Стараясь согреться, я изо всех сил тер голые, потрескавшиеся и оледеневшие от холода пальцы ног о деревянную скамейку и крутил, крутил, крутил…

Я научился различать сливки по запаху и цвету — каждый день они были разные: если коров пускали в сочную зонтичную траву, сливки получались пышные и густые, а когда они паслись на молодой травке, от сливок исходил нежный аромат, как от красного эвкалипта в цвету; если же коровы разбредались по ярко-зеленым полянам клевера среди долговязых белых скелетов эвкалиптов, с ободранной много лет назад вкруговую корой (из-за какого-то дурацкого закона, говорил мой отец), — сливки делались насыщенного желтого цвета.

По утрам перед школой я должен был подоить трех из десяти коров, наполнявших своим молоком пузатый чан и другие скрытые в чреве сепаратора емкости. Мать доила тоже трех коров, а отец — четырех; так мы втроем ухаживали за десятью коровами, предоставленными властями каждой. «ячейке», как это у них называлось. А Дульси и Хью разыскивали заблудившихся в зарослях коров и пригоняли их домой, а также раскладывали по кормушкам сечку для капризных животных, которых при дойке приходилось задабривать еще и сеном. Мои подопечные — Девонька, Курчавая и Лыска — были самыми кроткими и, пока я их доил, спокойно стояли у ограды загона, довольствуясь тем, что в награду за свою покладистость могли время от времени лизать шершавыми языками соль.

Я испытывал радость от того, что помогал родителям в их извечной борьбе за жизнь среди мрачного безмолвие зарослей. Я понимал, что у родителей иное, чем у меня, ко всему отношение. В хмуром и влажном от испарений Большом лесу, расчистка которого обошлась им так дорого, они видели только затаившуюся угрозу, тогда как меня приводило в восторг любое трухлявое бревно, где мог притаиться опоссум, любая речная заводь, где прячутся рачки, или болотце, источающее запах боронии, — я любил гулять по лесу и чувствовал себя в нем привольно, как дома.

Вот поэтому день, когда потекла та белая река, мне пережить было куда тяжелее, чем отцу. Теперь-то я знаю, что прав был он, но мне, двенадцатилетнему парнишке, понять это тогда было трудно. В фермерских общинных поселениях Западной Австралии происходила в те времена такая неразбериха…

Мы очень нуждались в мясе, а нам не разрешалось забивать домашнюю скотину. Все принадлежало таинственному существу в Перте, которое называли Сельскохозяйственным банком. В моем представлении Банк был страшным великаном-людоедом, он-то и управлял жизнью поселенцев. Он располагал правом отнять у нас то, что, как я думал, принадлежало нам. Отец пытался объяснить, в чем заключалось это «право»: каждая ферма, говорил он, все глубже увязает в долгах, так как цены на коров, на свиней, на яблоки и масло уже упали до минимума. К тому же бюрократические порядки мертвой хваткой держат поселенцев. Он проклинал управляющего, который производит переоценку ферм, и обзывал Мычащую Корову Митчелла никчемным старым болваном.