Кристофер Мур - Ящер страсти из бухты грусти

— Ох господи. Похоже на день из жизни лос-анджелесского участкового.

— Тут не Лос-Анджелес. Не хочу жаловаться, но я не очень готов к волне преступности.

— А бежать отсюда больше некуда, — сказала Эстелль.

— Простите?

— Люди сбегают сюда от конфликтов, вам не кажется? В маленький городок, чтобы избежать насилия и конкуренции большого. И если вам здесь трудно с этим справиться, то бежать некуда. Можно просто задрать лапки.

— Цинично как-то. Я думал, художники должны быть идеалистами.

— Сотрите с циника краску и обнаружите разочарованного романтика.

— Вы такая? — спросил Тео. — Разочарованный романтик?

— Единственный человек, которого я любила, умер.

— Мне жаль.

— Мне тоже. — Она допила вино.

— Полегче, Эстелль. Это не помогает.

— Я же говорю — я не пью. Просто нужно было сбежать из дома.

От бильярдного стола донеслись какие-то вопли.

— Требуется мое присутствие, — сказал Тео. — Извините. — И он стал пробираться сквозь толпу к двум мужикам, уже изготовившимся к драке.

Эстелль поманила Мэвис и попросила налить еще, потом повернулась и стала смотреть, как Тео восстанавливает мир. Сомик Джефферсон пел грустную песню о старой курве, которая его обидела. Это я, подумала Эстелль. Старая никчемная курва.

Самолечение начинало действовать к полуночи. Большинство посетителей «Пены» сдались и начали хлопать и подвывать в такт блюзам Сомика. Довольно многие сдались и отправились по домам. К закрытию в баре осталось лишь пятеро, а Мэвис довольно похмыкивала над полным ящиком кассы. Сомик Джефферсон отложил свой стальной «Нэшнл» и подтянул к себе двухгаллонную банку из-под маринованных огурчиков, куда ему складывали чаевые. Через край пересыпались долларовые купюры, по дну ерзала мелочь, а в середине тут и там на воздух просились пятерки и десятки. Даже двадцатка мелькнула, и Сомик нырнул за ней, как ребенок за сюрпризом в коробку крекеров. Он отнес банку к стойке и грохнул ею рядом с Эстелль. Та восхитительно, красноречиво не вязала лыка.

— Эй, девочка, — обратился к ней Сомик. — Нравится блюза́, да?

Эстелль пошарила глазами в воздухе в поисках источника вопроса, точно тот мог исходить от ночного мотылька, нареза́вшего спирали вокруг лампочки над баром. Наконец взгляд ее успокоился на блюзмене, и она произнесла:

— Вы очень хорошо играете. Я уже собиралась уходить, но музыка понравилась.

— Ну, вот ты и осталась, — подытожил Сомик. — Погляди-ка. — Он потряс банкой с деньгами. — У меня тут поболе двух сотен набралось, а вон та хрычовка мне еще, наверно, столько же должна. Что скажешь — может, прихватим пинту, да гитару мою, да двинем на пляж? Отметим?

— Я лучше домой пойду, — сказала Эстелль. — Мне утром нужно рисовать.

— Так ты художница? Я никогда себе художницу не знал. Так что скажешь — может, все-таки на пляж, рассвет встретим?

— Не то побережье. Здесь солнце над горами восходит.

Сомик расхохотался.

— Видишь, значит и ждать не нужно. Давай с тобой тогда просто на пляж пойдем?

— Нет, не могу.

— Потому что я черный, да?

— Нет.

— Потому что я старый, правильно?

— Нет.

— Потому что я лысый. А тебе не нравятся лысые старики, верно?

— Нет, — ответила Эстелль.

— Потому что я музыкант. А ты слыхала, что мы безответственные, ведь так?

— Нет.

— Потому что втарен как бык, наверно?

— Нет! — сказала Эстелль.

Сомик снова расхохотался.

— Но ты же все равно не откажешься об этом по всему городу раззвонить, правда?

— Откуда мне знать, как вы втарены?

— Ну, — ответил Сомик, сделал паузу и ухмыльнулся, — можно сходить со мной на пляж.

— Вы — гадкий и липучий старый козел, правда, мистер Джефферсон? — спросила Эстелль.

Сомик склонил перед ней сверкающую лысину.

— Поистине, мисс. Я поистине гадок и липуч. И я слишком стар, чтобы доставлять людям хлопоты. Это я признаю. — И он протянул ей длинную сухую руку. — Пойдем на пляж и там хорошенько отпразднуем.

Эстелль показалось, что сам сатана водит ее вокруг пальца. Под этой шершавой старой и бесприютной шелухой чувствовалось что-то гладкое и упругое. Ведь именно такая темная тень всплывала из прибоя на ее картинах?

Она взяла его руку.

— Пошли на пляж.

— Ха! — ответил Сомик.

Из-под стойки Мэвис вытащила свою «Луисвилльскую Дубину» и протянула Эстелль:

— На, может, с собой прихватишь?

Они нашли в скалах нишу, закрытую от ветра. Сомик вытряхнул из черно-белых башмаков песок и потряс носками, разложив их сушиться.

— Подло меня волна прихватила.

— Я ж тебе говорила — сними ботинки, — сказала Эстелль. Все это забавляло ее — она не имела права так радоваться жизни. Несколько глотков из пинты Сомика не дали дешевому белому скиснуть у нее в желудке. Ей было тепло, несмотря на пронизывающий ветер. Сомик, напротив, выглядел довольно уныло.

— Никогда мне океан особо не нравился, — сказал он. — Слишком много там подлых тварей. От них только мурашки по коже и больше ничего.

— Если тебе океан не нравится, чего ж ты меня сюда позвал?

— Тот длинный мужик сказал, что тебе нравится картинки на пляже рисовать.

— У меня в последнее время от океана тоже мурашки по коже. В моих картинах стало больше тьмы.

Длинным пальцем Сомик смахнул песок со ступни.

— А ты блюз нарисовать сможешь?

— Ты когда-нибудь видел Ван-Гога?

Сомик обвел взглядом море. Три четверти луны плескались в нем, как ртуть.

— Ван-Гог… Ван-Гог… скрипач из Сент-Луиса?

— Он и есть, — ответила Эстелль.

Сомик забрал у нее пинту и усмехнулся.

— Девочка, ты хлещешь у мужика пойло да еще и лжешь ему. Я знаю, кто такой Винсент Ван-Гог.

Эстелль не смогла вспомнить, когда в последний раз ее называли девочкой, но была уверена, что тогда ей это и наполовину не понравилось так, как сейчас.

— А теперь кто лжет? Тоже девочка?

— Знаешь, под этим твоим свитером с халатом девочка еще запросто может оказаться. Но опять же — я могу и ошибиться.

— Кто знает?

— А я? Вот — смотри, какая грустная. — Сомик взял гитару, прислоненную к камню, и тихо заиграл под шум прибоя. Он пел о мокрых башмаках, о том, как вино уже плещется на донышке, и о ветре, пробирающем до самой кости. Эстелль прикрыла глаза и медленно покачивалась под музыку. Давно уже ей не было так хорошо.

Он вдруг замолчал.

— Черт бы меня разодрал. Ты только погляди.

Эстелль открыла глаза и посмотрела на полосу прибоя, куда показывал Сомик. На берег выпрыгнула рыба и теперь билась на песке.

— Ты такое когда-нибудь видела?

Эстелль покачала головой. Из воды выскакивало все больше и больше рыбешек. За волноломами море просто кипело от сбесившейся рыбы. Поднялась волна — как будто ее подтолкнули из глубины.