Дидье Ковеларт - Притяжения [новеллы]

— Ну что, вы закончили? — рявкает моя жена, опустив стекло. — Хоть кофе тут где-нибудь можно выпить, в этой Татарской пустыне?

— Езжайте, — неожиданно для себя говорю я. — Вы видели, где деревня. Можете даже доехать до города. А я останусь, наведу порядок.

И, не дожидаясь ответа, отцепляю трейлер. Кристина смотрит на меня вприщур, зубы ее стиснуты, взгляд застыл. Таким взглядом она одаривает клиентов, потерявших квитанцию. Дети, закончив с палаткой, возвращаются на заднее сиденье. Она пересаживается за руль, рвет с места, яростно буксует. Я кричу ей: «Осторожней!», не могу видеть, как летят из-под колес комья земли с травой. «Вольво» разворачивается и объезжает меня под пронзительный вой внутренней сигнализации. Моя жена забыла пристегнуться. Надо же, как рассвирепела.

Шум мотора стихает вдалеке на дороге. И мне вдруг становится легко, невероятно легко, как в детстве, когда трогался поезд, увозивший меня в летний лагерь, и уплывала назад платформа с родителями.

Я застегиваю куртку и иду к морю, переступая через валяющиеся на песке бутылки и ржавые железки. Потом поднимаюсь в сухой лесок. Земля устлана похрустывающим под ногами ковром из сосновых игл, там и сям вздыбившимся муравейниками. Почти все сосенки голые, у одних обломаны верхушки, другие сгнили изнутри, некоторые лежат, вывороченные с корнями, но больше стоят, зацепившись за ветви соседок, — точно строй поддерживающих друг друга калек. А над их лысыми верхушками помахивают темно-зелеными щупальцами неведомые хвойные гиганты.

На застекленных дверях первого этажа плотно закрытые ставни. Ступеньки крыльца шатаются под моими ногами: камни растрескались от проросших корней. Медленно пересекаю осевшую террасу. На окне, где женская рука приподнимала занавеску, хлопает от порывов ветра решетчатый ставень.

— Есть кто-нибудь? — кричу я.

Ветер как будто стихает. От дома не так веет запустением, как от фотографии. Сорванная черепица свисает с кровельного желоба, но на земле ни единого осколка. Густой плющ увивает стену точнехонько до окон, как будто расти выше ему не дают. Стоят друг против друга два шезлонга под закрытым зонтиком. Деревянные части выбелены ветром, усеяны черными пятнышками, полотно и вовсе рассыпается в пыль, но на одной из стоек болтается на шнурке соломенная шляпа — почти новая.

Деревянная входная дверь прогнила и выглядит такой хлипкой, что полустертая надпись на ней «Добро пожаловать» стала, пожалуй, приглашением для лихих людей. Я легко высадил бы ее, но от перспективы что-то здесь ломать меня бросает в дрожь. Я обхожу террасу, упираюсь в застекленную веранду, прижимаюсь лбом к стеклу, сквозь налет соли пытаясь разглядеть, что внутри.

Потом возвращаюсь к шезлонгам, подхожу к одной из застекленных дверей, закрытых металлическими ставнями. Так, на всякий случай, просовываю пальцы в щель. И ставень, скрежетнув по каменному полу, отъезжает. От неожиданности я отдергиваю руку, чувствуя, как набухает в груди ком. Это не любопытство и не страх перед запретным — это мандраж. Так бывало в театре перед началом спектакля. Давнее смятение, забытое чувство из той единственной поры в моей жизни, когда я ощущал себя полезным, нужным, за что-то ответственным.

Моя рука сама собой тянется к дверной ручке, медленно поворачивает ее. Застекленная дверь открывается. И я этому не удивляюсь. Чувство, что меня здесь ждут , не оставляет с тех пор, как на фотографии я разглядел руку на занавеске…

Я проскальзываю внутрь, вдыхаю запахи влажной штукатурки и давно погасшего огня, закрываю дверь за собой.

Не слышно больше ни звука, кроме свиста ветра в печной трубе. Я щурю глаза, привыкая к полутьме. И мало-помалу на фоне стен проступает мебель, и картины, и люстры. Кресла, буфеты, вазы, книги — все как будто на своих местах, только опутано паутиной. Ни малейшего беспорядка, все цело, покрыто слоем пыли, ровным, гладким, как свежий снег, как плесень на фруктах. Жутковатое ощущение замершей жизни витает вокруг меня. Ни чехлов, ни скатанных ковров, ни какой бы то ни было защиты от времени, насекомых, ворья.

В гостиной царит такая прохлада, что даже не верится: температура здесь минимум на десять градусов ниже, чем снаружи. Как будто, входя в этот дом, переносишься не только в другую эпоху, но и в другое время года.

Справа от остановившихся стенных часов красуется на низком столике графин с виски между двумя хрустальными стаканчиками. На ломберном столе лежат карты — рядами, по мастям, незаконченный пасьянс. В камине аккуратно уложены поленья. Подушки на большом синем диване напротив меня вдавлены, будто на них лежали. Пожелтевшая газета упала на женские тапочки.

Я медленно отступаю назад, натыкаюсь на круглый столик, на пол падает ваза и разбивается вдребезги. Сердце зашлось от звона; я стою, оцепенев, и жду: вот сейчас что-то произойдет в нарушенной мною тишине. Даже ветер в трубе стих, и мне кажется, будто дом затаил дыхание. Вдруг сквозь приоткрытые ставни пробивается солнечный луч, и гостиная оживает, даже нити паутины как будто потягиваются. Я снова смотрю на синие подушки, в них, чудится мне, сосредоточена жизнь этой комнаты, — и вижу, как они потихоньку расправляются. Словно кто-то только что встал. Я кидаюсь к выходу, бегу через террасу, кубарем скатываюсь с крыльца. Порыв сквозняка со стуком захлопывает дверь за моей спиной.

Остановившись на песке, я оборачиваюсь. В ушах шумит море, и я уже сам не понимаю, что чувствую.

Мне больше не страшно. Оптический обман, игра света на велюровой обивке или привидение… да нет, я вообще-то и не испугался. Это было что-то другое. Понимание, что ли. А теперь — стыд. Я не имею права вот так сбежать, я не могу…

И я возвращаюсь назад, влекомый неодолимой силой. Но эта сила — она во мне. Я… я сконфужен, вот оно что. Абсурдная реакция, но ничего с собой поделать не могу: я именно сконфужен, всем своим существом, я, одновременно виновник и жертва недоразумения, отчего-то терзаюсь совестью несоразмерно происшедшему.

Я открываю застекленную дверь, вхожу на цыпочках. Осматриваюсь, вижу у камина медный совочек, собираю в него осколки вазы и ссыпаю их в ведерко для золы.

Вернулась Кристина с детьми. Я был уже у трейлера и сразу принялся их расспрашивать, мне так хотелось услышать голоса, слова — все равно какие. Стефани рассказала о городе. Там есть пляжи, магазины, дансинги — могло быть хуже, подтвердил Жан-Поль. Дети, похоже, приняли мою сторону, чего не скажешь об их матери — стоило взглянуть на ее каменное лицо. Я изо всех сил старался выглядеть естественно, непринужденно, но, натыкаясь на враждебный взгляд Кристины, чувствовал себя виноватым, как будто это ее вазу я только что разбил… нет, скорее, как будто боялся, что она об этом узнает и кому-нибудь расскажет — но кому? Она вдруг представилась мне стукачкой, недремлющим врагом, которого надо было занять, отвлечь. Я поспешно спросил: