Филип Рот - Она была такая хорошая

Майра закрыла глаза, так глубоко запавшие, так горько оттененные багровыми кругами от тайных рыданий.

— Но я успокоил ее, — сказал он.

— Да?

— Более или менее, я думаю. Она предоставила решать дело мне. Майра, — продолжал он, — это тянется двенадцать лет. Для всех, живущих здесь, это настоящая мука.

— Папа, мы уедем во Флориду, и все кончится, Мука кончится.

— Что?

— Мы уедем во Флориду.

— Во Флориду!

— Где Дуайн сможет начать новую…

— Майра, он ведь не маленький. В любой момент он может начать новую жизнь, не сходя с места.

— Но здесь, папа, у него чужая крыша над головой.

— А там? Что ты скажешь на это, Майра? Хотел бы я знать, где это он сумеет приткнуться во Флориде, чтобы ему было лучше, чем здесь?

— Во Флориде у него родственники.

— Ты хочешь сказать, он рассчитывает жить за их счет?

— Нет, не за их счет…

— И предположим, то, что случилось прошлой ночью, произойдет во Флориде. Или в Оклахоме. Или где угодно!

— Этого не случится.

— А почему? Хороший климат? Лазурное небо?

— Потому что он сможет быть самостоятельным. Это все, чего он хочет.

— Радость моя, это все, чего и я хочу. Чего мы все хотим. Но где, где у тебя гарантия, Майра, что, живя самостоятельно с дочерью, и женой, и с тысячью и одним обязательством…

— Но он такой добрый, — тут она начала всхлипывать. — Я просыпаюсь по ночам, папа, я просыпаюсь и, — «Майра, — говорит он, — ты все, что у меня есть. Майра, Майра, не презирай меня». О, если бы мы только могли уехать…

Когда в середине первого семестра Люси приехала домой в День Благодарения и сказала, что выходит замуж, Уайти опустился на край дивана и весь обмяк. «Но мне бы хотелось, чтобы она закончила колледж», — произнес он, уронив голову в ладони, и заплакал, да так, что окружающие могли бы простить ему все скопившиеся за многие годы обиды, если бы не подозревали, что именно ради этого он и плачет. Первый час он плакал неумолчно, как женщина, потом стал всхлипывать, словно ребенок; и хотя все понимали, чего он добивается, это тянулось так бесконечно, что поневоле пришлось простить его, видя, как он жалок.

А потом свершилось чудо. Вначале казалось, что он болен или вот-вот наложит на себя руки. На него было действительно страшно смотреть. Целыми днями он почти не прикасался к еде, хотя и садился со всеми за стол. Вечерами он выходил на крыльцо и сидел, не откликаясь на попытки заговорить с ним или зазвать домой с холода. Но вот однажды ночью Уилларду послышалось, что кто-то ходит по дому.

Прямо в халате он пошел на кухню и застал там Уайти, склонившегося над чашкой кофе. «Что с тобой, Уайти? Почему ты не спишь?» — «…Не хочу». — «Что случилось, Уайти? Почему ты не раздевался?» Тут Уайти отвернулся к стене, и его большое тело начало сотрясаться. Уиллард видел только широкие плечи зятя и его мощную, крепкую шею. «Что с тобой, Уайти? Что это ты надумал? Скажи мне».

На другой день после свадьбы дочери Уайти сошел к завтраку в рабочем костюме, но при галстуке, и в таком виде пошел на службу. Вечером, дома, он вытащил из коробки щетки, гуталин и бархотку и довел свои ботинки до такого сияния, словно их обработал профессионал. Уилларду он сказал: «Хотите, заодно и вам почищу». И вот Уиллард протянул ему ботинки и сидел в носках, пока невероятное свершалось перед его глазами.

В выходной Уайти побелил фундамент и наколол почти целый корд дров. Уиллард стоял у окна на кухне и смотрел, как зять яростно, словно заведенный, взмахивает топором.

Так миновал месяц, и еще один, и хотя постепенно с Уайти сошло угрюмое настроение и он вновь стал шутить и подсмеиваться — все же было очевидно: что-то пронзило его сердце.

Зимой он отпустил усы. В первые недели ему, ясное дело, пришлось выслушивать обычные шутки от коллег на службе, но Уайти держался своего, и к марту все забыли, как он выглядел раньше, и даже как-то поверили в то, что этот здоровый великовозрастный шалопай в сорок два года решил-таки стать человеком. Все чаще и чаще Уиллард ловил себя на том, что называет его Дуайн, как Берта и Майра.

Он вдруг стал вести себя так, как — по ожиданиям Уилларда — и следовало вести себя тому энергичному молодому парню, которого он знал в 1930 году. В то время он был уже первоклассным электриком и к тому же приличным плотником, и у пего были свои планы, стремления, мечты. И одна из них — выстроить дом для себя и для Майры, если только она станет его женой, сложить собственными руками особняк с внутренним двориком в духе тех, что стоят на мысе Кейп-Код… И притом это не казалось ему такой уж невыполнимой мечтой. В свои двадцать два года он выглядел достаточно сильным, энергичным и знающим для этой затеи. Он предполагал, что сможет в полгода своими руками построить двухэтажный дом, за исключением водопровода (его за сходную цену согласился сделать приятель из Уиннисоу), если будет работать по вечерам и в уикенды. Он пошел даже дальше и положил в банк сотню долларов на покупку участка земли в северной части Либерти-Сентра; опять-таки мудрый поступок, потому что тогдашняя роща стала теперь Либерти-Гроув, лучшим районом города. Итак, он положил деньги в банк и занялся чертежами и сметами. Он был уже полгода женат, когда разразился кризис, а вслед за ним, почти сразу же, родилась Люси.

Уайти воспринял депрессию как-то уж очень лично. Словно маленький мальчик приготовился сделать свои первые шаги, встал, улыбнулся, и только занес одну ножку, как откуда ни возьмись один из тех огромных железных шаров, которыми разбивают здания, влетел ему промеж глаз. Уайти понадобилось почти десять лет, чтобы найти в себе силы подняться на ноги и вновь попробовать сделать первые шаги. В понедельник 8 декабря 1941 года он сел в автобус и поехал в Форт Кин поступать в Береговую охрану Соединенных Штатов. Его забраковали из-за шума в сердце. На следующей неделе он попытался попасть во флот, а там у него остался единственный шанс — пехота. Он убеждал комиссию, что три года играл в бейсбол за селкиркскую школу, но все было напрасно. Кончил он пожарной командой Уиннисоу, в которой проработал всю войну, а вечерами все реже и реже бывал дома и все чаще торчал в «Погребке Эрла».

Но теперь он снова на ногах, убеждал он Майру, и, как только закончится учебный год, она должна обзвонить родителей своих учеников и сказать им, что прекращает преподавать музыку. Ей не хуже его известно, что, когда она только начинала давать уроки, предполагалось, что это лишь временно. Он не должен был позволять ей продолжать эти уроки, даже если они и давали несколько лишних долларов в неделю. И ему наплевать, что она ничего не имеет против уроков. Дело не в этом, а в том, чтобы ему не подстилали соломку на случай, если он упадет. Потому что он не собирается больше падать. Вот где начало всех бед: он понял — все эти подпорки и подстилки, которыми он думал застраховать себя, задерживают любое его продвижение, не пускают вперед, постоянно напоминая о том, какой он неудачник. А как начнешь думать, что ты неудачник и, видно, ничего уж тут не поделаешь, как глядь — и вправду ничего не можешь поделать и только ждешь новых неудач. Пьянство и увольнение, новая служба, пьянство и опять увольнение… Это заколдованный круг, Майра.